— А-а, — сказал я, мысленно возвращаясь к барной стойке: вот Ванесса медленно крутится вместе со стулом, а Бубба не спускает глаз с пряди волос у нее на шее.
— Бубба и Ванесса, — произнесла Энджи. — Тили-тили тесто.
— Господи, хватит уже, а?
Она уперлась затылком в металлическую перекладину горки и слегка повернула голову в мою сторону:
— Ревнуешь?
— Нет.
— Нисколечко?
— Ни капельки.
— Врешь.
Я развернулся вправо, и наши с Энджи носы едва не соприкоснулись. Какое-то время мы стояли молча, прижимаясь щеками к металлу перекладин и глядя друг другу в глаза. Спускалась ночная прохлада. Вдалеке, у Энджи за спиной, в темном небе медленно поднималась полная луна.
— Тебя очень бесит моя прическа? — прошептала Энджи.
— Нет. Просто… просто уж очень…
— …Короткая? — Она улыбнулась.
— Ну да. Я тебя не за прическу люблю.
Она шевельнулась, утопив плечо в дырке между перекладинами.
— За что же ты меня любишь?
Я усмехнулся:
— «Как я люблю? Давай перечислять»… [23]
Она не ответила и продолжала смотреть на меня.
— Я люблю тебя, Энджи, за то, что… Не знаю. Потому что всегда любил. Потому что мне с тобой весело. Очень. Потому что…
— Что?
Я повернулся, вслед за ней утопил плечо между перекладинами и положил руку ей на бедро:
— Потому что с тех пор, как ты ушла, мне все время снится, что ты рядом. Я просыпаюсь, чувствуя твой запах, и еще в полусне, сам того не сознавая, тянусь к тебе. Протягиваю руку к твоей подушке, но тебя там нет. И я лежу в пять утра и слушаю, как за окном просыпаются птицы, но тебя нет рядом, и твой запах растворяется в воздухе. Он тает, и у меня не остается ничего… — Я прочистил горло. — Ничего, кроме меня. И белых простыней. Белые простыни, и эти чертовы птицы, и боль… И все, что я могу сделать, — это закрыть глаза и ждать, пока боль утихнет.
Ее лицо ничего не выражало, только глаза заблестели, словно подернутые тонкой стеклянной пленкой.
— Это нечестно. — Она промокнула глаза ладонями.
— А что честно? — сказал я. — Ты сказала, что у нас ничего не выйдет.
Она подняла ладонь.
— А с кем выйдет? — спросил я.
Она опустила подбородок на грудь и надолго замерла так, а потом чуть слышно прошептала:
— Ни с кем.
— Я знаю, — сказал я, и мой голос прозвучал хрипло.
Она усмехнулась, но ее усмешка больше походила на всхлип. Она снова провела по лицу ладонью.
— Патрик, я тоже ненавижу просыпаться в пять утра. — Она подняла голову и улыбнулась дрожащими губами. — Ужасно ненавижу.
— Да?
— Да. Тот парень, с которым я спала…
— Трей? — сказал я.
— Ты произносишь это как ругательство.
— Так что с ним?
— Я могла заниматься с ним сексом, но не хотела, чтобы после он меня обнимал. Понимаешь? Раньше, когда я поворачивалась к тебе спиной, ты просовывал одну руку мне под шею, а вторую клал мне на грудь. И мне противно, когда кто-то другой пытается делать то же.
Я сказал:
— Хорошо. — Больше мне ничего не приходило в голову.
— Мне тебя не хватало, — шепнула она.
— А мне тебя.
— Со мной нелегко, — сказала она. — Я человек настроения. И характер у меня паршивый. Стирать ненавижу. Готовить не люблю.
— Ага, — сказал я. — Все так и есть.
— Эй, — сказала она, — ты и сам не подарок.
— Зато я готовлю.
Она протянула руку и ладонью коснулась покрывавшей мои щеки щетины — последние три года я отказался от гладкого бритья, скрывая шрамы, оставленные опасной бритвой Джерри Глинна.
Она лениво провела большим пальцем по моей щеке и нежно коснулась омертвевших рубцов. Бывают шрамы и пострашнее, но эти-то красовались на моем собственном лице, а я всегда был неравнодушен к своей внешности.
— Можно я сегодня все это сбрею? — спросила она.
— Ты как-то говорила, что щетина мне идет.
Она улыбнулась:
— Идет. Но с ней ты на себя не похож.
Я задумался. Три года я носил на лице этот защитный покров. Три года прятал последствия худшей ночи в моей жизни. Три года скрывал от мира свои изъяны и свой стыд.
— Ты хочешь меня побрить? — сказал я наконец.
Она приблизила ко мне лицо и поцеловала меня:
— Помимо прочего.
Энджи разбудила меня в пять утра. Я почувствовал прикосновение ее теплых ладоней к моим свежевыбритым щекам. Ее губы искали мои губы. Одновременно она скинула одеяло и всем телом прижалась ко мне.
— Слышишь птиц? — спросила она.
— Нет, — улучив миг, ответил я.
— И я нет.
Позже, когда в рассветных лучах мы лежали, тесно переплетясь телами, я сказал:
— Он знает, что мы за ним следим.
— Скотт Пирс, — сказала она. — Да, у меня тоже такое ощущение. Мы неделю сидим у него на хвосте, а он не вылезает из своего грузовика, даже чтобы выпить чашку кофе. Если он и роется в чужой почте, то делает это явно не на работе. — Она шевельнулась в моих объятиях, и я ощутил, что меня словно пронзило молнией. — Он умен. Он нас измором возьмет.
Я снял с ее лица волосок.
— Твой? — спросила она.
— Мой. — Я разжал пальцы, выбрасывая волосок. — Он говорил, что все решает время. Именно поэтому он согласился встретиться со мной на крыше парковки. Хотел или купить меня, или запугать. Он сам признался, что ему сейчас не до меня. Что время его поджимает.
— Ну да, — сказала Энджи. — Но, возможно, он тогда считал, что его договор с Доу еще в силе. А сейчас, когда ситуация изменилась, с чего бы…
— Кто сказал, что она изменилась?
— Кристофер Доу. Господи, он уничтожил его дочь. Они больше не будут ему платить. А других козырей у него нет.
— Даже Кристофер Доу понимает, что просто так он от них не отстанет. Возьмется за Кэрри. Попытается уничтожить ее так же, как он уничтожил Карен.
— А какая ему с того выгода?
— Тут дело не только в деньгах. Думаю, Кристофер Доу насчет этого не ошибался. Думаю, для Пирса это вопрос принципа. Деньги, которые он у них вымогает… Он уже сейчас считает, что они у него в кармане. И он от своего не отступится.