Я стянул с машины чехол и с трудом удержался от восхищенного возгласа. «Шелби-мустанг GT-500» 1968 года в американском автомобилестроении — то же, что Шекспир в литературе, а братья Маркс — в комедийном кино. Все, что существовало до, было лишь пробой сил; все, что будет после, станет лишь жалким подобием, неспособным подняться до высот совершенства, достигнутого в краткий миг человеческой истории.
Опасаясь, что от вожделения у меня подогнутся коленки, я залез под машину, провел рукой по днищу и минуты три шарил, нащупывая приемник сигнализации. Отодрал его, выбрался наружу и отмычкой вскрыл водительскую дверцу. Протянул руку, нажал кнопку, отпирающую капот, и в состоянии, близком к трансу, уставился на слово «КОБРА», выбитое на стальном кожухе фильтра и масляном резервуаре. Блестящий 428-й двигатель даже в состоянии покоя излучал ауру мощи.
Под капотом все сияло чистотой, словно двигатель, радиатор и коробка передач только что сошли с конвейера. Владелец явно ничего не жалел для своего автомобиля. Как бы Скотт Пирс ни относился к людям, но эту машину он любил.
— Прости меня, — сказал я двигателю.
Подошел к «хонде» и достал из багажника сахар, шоколадный сироп и рис.
Вытряхнув содержимое сумки Пирса в почтовый ящик в нашем районе, мы вернулись в офис. Я позвонил Девину и попросил поискать информацию о Тимоти Макголдрике. В качестве оплаты за услуги он потребовал два билета на октябрьский матч между «Пэтриотс» и «Джетс».
— Поимей совесть, — сказал я. — Я покупаю себе абонемент на весь сезон уже тринадцать лет, еще с тех пор, когда они всем были до лампочки. Ты не можешь лишить меня этой игры.
— Как, ты сказал, пишется его фамилия?
— Девин, его по телевизору будут показывать.
— Макголдрик или Макколдрик?
— Первое, — сказал я. — Сволочь ты.
— Слышь, утром передавали, что на Слиппер-стрит какому-то мужику квартиру обстреляли. Имя пострадавшего показалось мне знакомым. Тебе об этом что-нибудь известно?
— «Пэтриотс» против «Джетс», — медленно произнес я.
— Бостон против Нью-Йорка, — возопил Девин. — Бостон против Нью-Йорка! Билеты по-прежнему на центральную трибуну?
— Угу.
— Зашибись. Перезвоню. — Он положил трубку.
Я откинулся в кресле и задрал ноги на подоконник.
Энджи улыбнулась мне из-за своего стола. По старому черно-белому телевизору, стоявшему на картотечном шкафу у нее за спиной, передавали телевикторину. Публика аплодировала; некоторые из участников радостно подпрыгивали. Мы не разделяли их веселья. Звук у телевизора не работал уже много лет, но по какой-то причине мы продолжали его включать — он создавал в часовне комфортную атмосферу.
— Мы на этом деле ничего не заработаем, — сказала она.
— Не заработаем.
— Ты только что испортил машину, до которой всю жизнь мечтал хотя бы дотронуться.
— Испортил.
— И отдал билеты на крупнейший футбольный матч года.
— Типа того, — кивнул я.
— Скоро зарыдаешь?
— Держусь из последних сил.
— Потому что настоящие мужчины не плачут?
Я покачал головой:
— Боюсь, что если начну, то остановиться уже не смогу.
Пока мы обедали, Энджи послала на печать файл, в который вбила всю информацию по делу, собранную на данный момент. Телевизор показывал мыльную оперу, в которой хорошо одетые люди беззвучно орали друг на друга. У Энджи всегда был талант рассказчицы, которым меня природа обделила, — возможно, потому, что она в свободное время читает книги, а я смотрю старые фильмы и играю в гольф на приставке.
В ее отчет вошло все, начиная от моей первой встречи с Карен Николс, и далее — шарада Скотта Пирса, выдававшего себя за Уэсли Доу, расправа с Майлзом Ловеллом, исчезновение Дианы Борн, подмена младенцев, имевшая место четырнадцать лет назад и подарившая чете Доу дочку, которой было суждено провалиться под лед, в результате чего в их жизни возник Пирс, и заканчивая нашим наступлением на Пирса, разумеется изложенным в завуалированной форме фразами типа: «Приступили к использованию в своих целях того, что мы воспринимаем как слабости субъекта».
— Вот с чем у меня проблема. — Энджи протянула мне последнюю распечатанную страницу.
Текст, озаглавленный «Прогноз», сообщал: «У субъекта не остается реальной возможности преследовать семью Доу и вымогать у них деньги. Субъект утратил рычаги влияния в момент, когда К. Доу узнала о подлинной личности Т. Макголдрика. Воздействие на слабые стороны субъекта, весьма удовлетворительные с эмоциональной точки зрения, не привели к конкретным результатам».
— К конкретным результатам, — сказал я.
— Здорово я завернула?
— А Бубба еще наезжает на меня за то, что я козыряю своим высшим образованием.
— Но если серьезно, — сказала она, кладя сэндвич с индейкой на салфетку, — с какой еще стороны он может сейчас подкатиться к Доу? Мы капитально его обломали. — Она взглянула на часы, висевшие на стене у нее за спиной. — В данную минуту его либо уволили, либо временно отстранили от работы за то, что он потерял и фургон, и мешок с почтой. Машины у него, считай, больше нет. Квартиру разнесло к хренам собачьим. У него ничего не осталось.
— У него есть козырь в рукаве, — сказал я.
— Какой?
— Не знаю. Но он бывший вояка. И любит играть. Значит, у него не может не быть укрепленных тылов. Значит, у него в запасе что-то да есть.
— Не согласна. Мне кажется, он иссяк. И рад бы нас обоссать, да нечем.
— Блин, я тут ем вообще-то.
Она пожала плечами и откусила от своего сэндвича.
— То есть ты предлагаешь закрыть дело?
Она кивнула, проглотила кусочек сэндвича и отпила колы.
— Он спекся. Я думаю, мы его уже наказали. Конечно, Карен Николс с того света не вернешь, но его планы мы порушили. Он считал, что миллионы Доу уже у него в кармане, а тут мы дали ему по рукам. Клиент готов, можно выносить.
Я задумался. Спорить было особенно не с чем. Доу смирились с необходимостью понести моральную ответственность за подмену младенцев. Обаяние Макголдрика/Пирса на Кэрри Доу больше не действовало. И на прямой грабеж Пирс вряд ли бы решился. Я практически не сомневался в том, что наше вмешательство оказалось для него полной неожиданностью. Он и не подозревал, до какой степени мы способны дать сдачи, если нас разозлить.
В свою очередь, я надеялся взбесить его настолько, чтобы он совершил какую-нибудь глупость. Но какую именно? Наехать на меня, или на Энджи, или на Буббу? Но от этого он бы ничего не выиграл. Разъяренный или нет, но это он понимал. Убей он Энджи, и ему не жить. Убей меня, ему пришлось бы иметь дело с Буббой и моими записями о ходе расследования. Что до Буббы, то Пирс наверняка знал, что пытаться убить Буббу — это все равно что с водяным пистолетом переть на бронетранспортер. Даже добейся он успеха, цена за него оказалась бы непомерно высокой. И опять же, какая ему с этого выгода?