Хадиджа схватила свою связку ключей, нашла в шкафчике возле счетчика электрический фонарь и, не раздумывая, вышла во двор босиком, в джинсах и футболке.
Луч света дрожал перед ней. Удары сердца сотрясали грудную клетку. Она пошла по двору. Она думала о Марке. Теперь она не может его бросить. Теперь точно не может. Она хотела оставить его на милость его собственного безумия, но если Реверди жив, значит, Марк не безумен: он просто прозорлив.
В здании напротив не светилось ни одно окно. Она посветила фонариком влево, в сторону двери. Никого. До нее доносился только далекий шум уличного движения, но в Париже он никогда не затихает. И запах города, кисловатый, нечистый, но более мягкий, более легкий в это время — запах сонного дыхания.
Хадиджа опустила фонарь. Она победила свой страх. Это все от головы. Все… Она закричала, услышав шум шагов.
Фонарик выпал у нее из рук и покатился по земле.
И остановился возле тяжелых башмаков с железными набойками.
— Мадемуазель Касем? — спросила тень. — Нас прислал капитан Мишель.
Пять часов утра.
Самая долгая ночь в ее жизни.
Техники подключили свою аппаратуру к городским и к мобильным телефонам, к компьютерам и модемам. Она предложила им еще кофе — она уже неплохо управлялась с кофеваркой, — а потом выставила. Перед дверью теперь дежурили двое легавых.
Новый телефонный звонок вырвал ее из небытия. Она сразу же пришла в себя. Схватила трубку:
— А… Алло?
Полоска между шторами посветлела. Настало утро. Взгляд на часы: половина десятого утра. Она повторила «Алло?» испуганным голосом.
— Мадам Касем? Моя фамилия Солен. Лейтенант Солен. Мы с вами встречались в Управлении криминальной полиции, вы, может быть, помните…
— Ваши люди уже здесь.
— Да, я знаю, мне очень неловко. Я вам звоню… У меня новости… Я… Ну, в общем, лучше, чтобы вы узнали сразу: капитан Мишель умер.
— У-у-умер?
Она больше не могла говорить. Скрепки снова сжимали ей губы. Она больше не могла разлепить их.
— Ч-ч-что…ч-ч-что случилось?
— Я должен был заехать за ним в восемь часов. Я и нашел его. Он… Ну, в общем… Его убили.
— У него дома?
— Я звоню от него. На него, судя по всему, напали, когда он возвращался от вас.
Швы. Грызущая, жгучая боль. Она заставила себя открыть рот:
— Его убил Реверди?
Молчание. Потом полицейский выдохнул:
— Пока еще слишком рано…
— Скажите мне адрес.
Он сделал вид, что не расслышал, и продолжил начатую фразу:
— …но действительно есть серьезные основания полагать…
— ДА СКАЖИТЕ ЖЕ МНЕ ЭТОТ ЧЕРТОВ АДРЕС!
Весь золотой ореол этого человека взорвался.
Распылился по стенам, по ковру, по потолку.
Эта мысль первой пришла в голову Хадидже, когда она вошла в квартиру. Капитан Мишель жил в современном многоквартирном доме на улице Конвенсьон. В квартире, состоявшей из трех квадратных светлых комнат, почти без мебели.
Но одна комната совершенно преобразилась.
Гостиная казалась забрызганной золотом — его белокурым золотом.
Убийца сдвинул мебель к стенам и, обнажив свою жертву по пояс, усадил ее в центре комнаты, приклеив к стулу с плетеной спинкой. Вокруг него стояло множество брусочков натурального воска, от двадцати до шестидесяти сантиметров в длину, а в них были воткнуты свечки. Многие из них еще горели. Каждый огонек отражался в торцах других брусочков, от них расходились рыжеватые отблески.
Хадидже показалось, что она вошла в гигантский улей. Не хватало только жужжания пчел. Все вокруг пропиталось сладковатым запахом воска, словно душистой смолой. И сами огоньки были похожи на жидкий мед, находящийся в невесомости, поднимающийся к светлому потолку.
Полицейский сидел опустив голову. Его гладкие волосы отбрасывали светлые блики, похожие на нимбы на иконах. Его смуглое тело прекрасно вписывалось в общую картину. Кровь, покрывавшая его грудь, в свете свечей казалась красно-коричневой, со странным золотистым оттенком.
— Это в голове не укладывается, — прошептал лейтенант Солен, в то время как эксперты в белых комбинезонах брали пробы. — Убийца рассек ему гортань. По словам врача, он сначала заклеил ему рот скотчем, а потом перерезал горло. И тут же закрыл рану. Судя по всему, специальным воском. Потом залил тот же воск, расплавив его, ему в ноздри. Мишель больше не мог дышать. Пытаясь найти воздух, он раздул легкие и гортань и тем самым вскрыл собственную рану. То есть, он сам, стараясь вдохнуть, устроил себе кровопускание. Наверное, убийца наблюдал за тем, как он истекает кровью.
Против собственной воли Хадиджа опустила глаза: кровь растеклась вокруг стула в радиусе одного метра. Ее удивило собственное спокойствие. Наверное, все дело в том, как это обставлено. В полной нереальности всего, что ее окружало. Она оказалась в каком-то театре, окрашенном в розовые и золотые тона. Сама в это не веря. Не принимая новой данности: теперь она одна. Совершенно одна лицом к лицу с убийцей. Единственный полицейский, которому она могла доверять, мертв. А Марк — то ли мертв, то ли жив.
— Есть какие-нибудь надписи?
— Нет.
— Окна и двери были законопачены?
— Нет. У него не было времени, чтобы так подготовиться. Поразительно, что он вообще смог усадить Мишеля на этот стул. Мишель только с виду был таким ангелочком, на самом деле он…
Лейтенант подавил всхлип. Его лицо, голос, поведение — все было безнадежно заурядным. Конечно, для его профессии это большой плюс, но Хадиджа никогда в жизни не смогла бы узнать его на улице.
— Самое дикое, — продолжил он, высморкавшись, — что соседи ничего не слышали. Может быть, он ему вколол наркотик. Анализы покажут. В любом случае это точно Реверди. Больше сомневаться не приходится: мерзавец жив.
Хадиджа не шевелилась. Полярный холод сковал все ее члены, подбирался к самому сердцу. Она начала ходить по комнате, чтобы снять напряжение. Она смотрела на людей, которые сначала все фотографировали, потом стали осторожно задувать свечи и складывать брусочки воска в пластиковые пакеты.
— Эти бруски могут навести на след, — пояснил полицейский. — Вряд ли их можно найти повсюду. Надо будет расспросить пчеловодов, и…
— Я прошу вас только об одном, — перебила она.
— О чем?
— Я сама предупрежу Марка Дюпейра.
— Что ты делаешь?
— Собираю сумку. Я сматываюсь.
Марк, стоя в палате, собирал свои вещи. Двумя часами ранее он вышел из своей «легкой комы».