У ворот монастыря Манон позвонила в колокольчик. Мужчина без лица и без белого воротничка открыл нам дверь. Мы встретили его приступом смеха, качаясь на ватных ногах.
Мы молча прошли по галерее. Я больше не смеялся. Приближался момент расставания. Момент, когда надо что-то сказать… Я ломал себе голову, пытаясь придумать формулу или жест, которые стали бы не действием, но приглашением.
Мы были уже у двери Манон в женской части, а я продолжал мучительно соображать. Я начал бормотать что-то невнятное, и тут Манон положила мне руку на затылок. Она произнесла по слогам слова, которых я никогда бы не нашел, и ее язык нырнул мне в рот. Не в силах вздохнуть, я отступил к стене и тут же спиной ощутил холод камня.
Я оторвался от ее губ. Мне нужна была хоть маленькая передышка, иначе я упал бы в обморок. Манон наблюдала за мной в темноте. Она казалась старше на десять лет. Под влиянием чувства ее лицо посерьезнело. Черты заострились, глаза стали черными, как вулканический кварц. Из приоткрытого рта вырывались облачка пара, она с трудом владела своим дыханием.
Я ощущал Манон в своих объятиях, пьяную, растрепанную, полную неведомой силы. Теперь уже мой язык скользнул меж ее зубов.
Она остановила меня, прошептав:
– Нет, давай войдем.
Вначале – холод ее комнаты. Потом дверь, закрывшаяся у нее за спиной. Я стащил с нее парку, она с меня – плащ. Наши жесты были неловкими, стесненными. Мы были прочно прикованы друг к другу губами. И все время нас окружало ледяное пространство…
Мы упали на кровать. Я стянул с нее джемпер. Ее дыхание обжигало мне ухо. Обнажившаяся кожа сияла в темноте. Я сорвал с Манон лифчик, и безумное желание пронизало мою плоть. Ее лицо в ночи еще казалось ангельским, а тело открывало целый земной мир, до сих пор отвергавшийся мною. Я падал, и это падение меня насыщало.
Нас все еще стесняла одежда, мы путались в штанинах, пуговицах. Вскоре на ней остался лишь треугольник трусиков – белый, четкий, неумолимый. Его вершина ранила меня и манила, бередила и возбуждала. Я готов был взорваться.
Я упал на спину. Надо мной нависли ее груди: тяжелые, нежные, восхитительные. Выпущенные на волю, они испускали свой собственный жар. Их трепет откликнулся дрожью в глубине моего существа. Я приподнялся. Она снова прильнула ко мне, сомкнув объятия. Я окончательно потерял контроль над собой. Все исчезло, кроме этих грудей. И кроме нас двоих, испуганных, обезумевших от вожделения.
Она гладила меня, скользила по мне, манипулировала мною, будто слой за слоем счищала с меня коросту лжи, которой я оброс за долгие годы внушений и самовнушений. Эта минута была такой насыщенной, что в ней сконцентрировались все прошлые и будущие годы моей жизни.
Я испытывал слабость и истому, глядя на этот единственный предмет притяжения – набухшие груди, такие белые, такие свободные, с темными ореолами, дрожащими, касающимися моего лица. Одновременно ощущая жар и холод, я поднял руку, стараясь прикоснуться к ним.
Но уже прошло время ласк. Манон, приподнявшись на коленях, подводит руки мне под затылок. Я зачарован. Это пик моего существования. Она ухватывается за мою шею, склоняется надо мной и начинает сладострастно поводить бедрами.
Она ищет своего удовольствия, приближает его, теряет, снова достигает. Труды любви, одновременно грубые и нежные, точные и примитивные, из которых я исключен. Я приспосабливаюсь к ее бортовой качке и чувствую, как во мне поднимается то же стремление, та же одержимость. Мы попадаем в такт.
Все ускоряется. Наши губы сомкнуты, пальцы сцеплены. Момент кульминации близок, на расстоянии одного вздоха, где-то в нижней части живота. Слившись воедино, мы напрягаемся, мы ищем, мы зондируем. Она все еще сидит, раскорячившись, забыв всякую стыдливость, всякую сдержанность, и я знаю, что это единственный путь, единственный способ достичь цели. Ничего больше не существует, кроме этого вулканического вращения, безумного трения наших наэлектризованных тел…
Вдруг она выгибает спину и кричит. Я хватаю ее за волосы и притягиваю к себе. Мгновение, и я буду счастлив. Ее груди снова возвращаются. С силой, с мучением, с головокружением. Внезапно проскакивает искра. По моим членам, как электрический ток, взявшийся ниоткуда и исчезающий в никуда, проходит удовлетворение. Еще доля секунды. Я отталкиваю ее тело и пожираю его глазами в последний раз: руки вскинуты, груди колышутся, белоснежный живот напряжен, черный лобок…
Происходит разрядка.
В эту секунду все во мне оправдано.
Через мгновение я снова становлюсь собой. Транс уже далеко. Я чувствую себя обновленным, чистым, опустошенным. На меня накатывает отчаяние. Стыд. Наступает прозрение. Я думаю о том самообмане, в котором прожил последние пятнадцать лет. О заблуждении, будто любовь к Богу способна заменить все.
О сострадании к «экзотическим подружкам», которые ничего не ведают, кроме секса. О своих иллюзиях… О мужских желаниях, не смиряемых христианской любовью. Я почти сердит на Манон за то, что ее стараниями на меня выплеснулось столько очевидных истин. Затем меня подхватывает волна жара. Я снова счастлив.
– Тебе хорошо?
В ее прерывающемся голосе слышались нотки облегчения и любви. Не отвечая, я пытался нащупать свои вещи, чтобы достать сигарету. «Кэмел» – зажигалка – затяжка. Я упал навзничь поперек кровати. Манон дотронулась указательным пальцем до моего лица и провела по лбу, по носу. Так прошло несколько минут. В комнате значительно потеплело. Стекла в окнах запотели. Я вытряхнул сигареты на тумбочку, чтобы сделать из пачки пепельницу.
– Сейчас сыграем в одну игру, – прошептала она. – Скажи, что тебе больше нравится во мне…
Я не ответил. Внезапно у меня в голове зажегся ослепительный свет. Укол чистого героина. Я чувствовал в себе только безбрежную тишину, бесконечную усталость.
– А ну-ка, скажи, что тебе нравится во мне?
Я приподнялся на локте и любовался ею. Передо мной было не только ее обнаженное тело, но все ее существо. Ночь срывает маски, хотя скрывает лица. Остаются только голоса. И душа. Конец причудам, социальным условностям, обычной лжи, которая рядит нас в разные одежды.
Я бы мог ей сказать, что в этот миг под чарами находится не любовник, а христианин. Мы будто бы прошли через исповедь. Освободились от всякого греха, отмылись от притворства. Парадокс, но мы никогда не были столь невинны, как после этих греховных плотских утех.
Вот что я мог бы ей прошептать… Вместо этого я забормотал какие-то банальности о ее глазах, губах, руках. Избитые слова, давно потерявшие всякое значение. Она тихо засмеялась:
– Очень плохо. Впрочем, не важно.
Манон легла на живот, потом положила подбородок между ладоней.
– А я тебе скажу, что мне в тебе нравится…
В ее голосе сквозила благодарность не только мне, но вообще жизни, ее сюрпризам, ее счастью. Ее дыхание выдавало, что она всегда верила в эти обещания и что эта ночь доказала, как она была права.