Отдельные детали соединялись в картину.
Люк все организовал, все подстроил. Он воспроизвел каждую подробность утопления Манон – не для того чтобы погибнуть, а чтобы выжить. Он наелся, чтобы погружение было как можно более быстрым и чтобы его организм сразу же охладился. Он открыл ворота шлюза, чтобы его отнесло к камням, где он должен застрять. И еще больше замерзнуть. Но он рассчитал так, чтобы утонуть за пять минут до приезда садовника. Именно через столько времени наступает смерть.
Он учел и еще одно обстоятельство. Врач из Шартра уточнил, что машина скорой помощи тогда находилась поблизости. Странный вызов заставил их выехать. Это звонил сам Люк, чтобы его как можно скорее отвезли в клинику. И не в какую-нибудь, а в Отель-Дье в Шартре, где был аппарат искусственного кровообращения, способный разогреть кровь и спасти ему жизнь.
Точно так же, как в случае с Манон в 1988 году.
Однако у Люка не было никакой уверенности, что он переживет предсмертный опыт, а тем более негативный. Но допустив, что ему удастся побывать в небытии, он захотел посетить его нижний этаж – ужас, мрак. Вот почему он пытался вызывать дьявола. Вот почему Лора нашла в Берне предметы культа Сатаны. Люк совершал заклинания как раз перед тем, как утопиться, назначая свидание дьяволу!
Однако, несмотря на свою решимость, он, наверно, жутко боялся и хотел иметь при себе оружие. Хотя бы символическое. Поэтому он зажал в кулаке образок Михаила Архангела. Люк не страшился спуститься в ад, но уповал на то, что изображение святого позволит ему выйти оттуда без травмы, без духовного урона. Это казалось смешным, но я не мог больше судить Люка.
Рыжий неслыханно рисковал. Не только жизнью, но и психикой. То, что реально для девочки, нереально для взрослого. По словам Морица Белтрейна, Манон вышла из этого испытания без последствий благодаря своему возрасту, благодаря подвижности своего мозга. Сможет ли Люк, в свои тридцать пять лет, выйти из него невредимым? Станет ли он когда-нибудь прежним?
Его фанатизм потрясал. Но что меня поражало больше всего, так это его целеустремленность. Он всегда хотел увидеть дьявола – доказать всему миру, что тот существует. Вся жизнь Люка шла к этому спору, к этому опыту: добровольному погружению в бездну. И к возвращению с доказательствами в руках.
Еще одна сигарета.
5 часов утра.
Манон в конце концов уснула. Несмотря на свое недовольство мной. Несмотря на свое отчаяние из-за Люка. Несмотря на растущее беспокойство за себя.
Потому что Люк, оказавшись в больничной палате, доказал, что его уверенность не беспочвенна. Если человек способен на такую жертву, значит, то, что за всем этим кроется, действительно существует. Что сама Манон видела что-то в глубине «жерла».
Я дожидался 6 часов, чтобы позвонить Лоре. Час облав. Старый рефлекс полицейского. Я не звонил ей уже четыре дня. Теперь меня обуревало желание получить новую информацию. Ситуации вроде бы не с чего меняться, но кома Люка теперь воспринималась иначе. Надо поговорить с Лорой, с врачом, с экспертами…
Я смотрел на циферблат своих часов, наблюдая, как текут минуты.
6 часов.
После пяти звонков ответил сонный голос.
– Лора? Матье.
– Ты где? – пробормотала она. – Вот уже три дня, как я тебе звоню.
– Прости. Проблемы с мобильником. Я за границей. Я…
– Мат… – выдохнула она, – это невероятно… Он очнулся!
Секунду я переваривал новость. Ни Фуко, ни Свендсен не были в курсе. Иначе они бы мне сообщили. У меня все закрутилось перед глазами. Но вместо того чтобы обрадоваться улучшению, я помертвел от дурного предчувствия. Необратимые нарушения. Люк больше не человек.
Я спросил бесцветным голосом:
– Как он?
– Великолепно.
– Не осталось никаких последствий?
– Нет, никаких.
Тон был неуверенный.
– В чем проблема?
– Он говорит… Ну, он видел кое-что. Во время комы.
Меня сковал холод. Я знал продолжение, но все же рискнул:
– Что?
– Приезжай. Он хочет говорить с тобой.
– Я буду у него сегодня вечером.
Я отложил телефон и осторожно разбудил Манон. Объяснил ей ситуацию. Как и я, она не успела обрадоваться. Теперь была другая угроза: присутствие дьявола в глубинах рассудка Люка. Если он думает, что видел ад, то наверняка проникся уверенностью, что Манон в 1988 году видела то же самое. А значит, для него она – «лишенная света».
Иными словами: подозреваемая номер один в деле об убийстве ее матери.
Манон зажгла свет и схватила свою одежду. Я отметил одну деталь: следы уколов у нее на руках.
– Что это за отметины?
– Ничего.
Она надела трусы, лифчик. Я схватил ее за руку и вгляделся получше.
– Это врачи, – сказала она, освобождаясь. – Они брали у меня кровь.
– Здесь есть врачи?
– Нет. Они приходят откуда-то еще. Они осматривают меня каждый день.
– Они делали тебе другие анализы?
– Я много раз ходила в больницу, – сказала она, надевая майку.
– Ты прошла обследование?
– Биопсии, сканирование. Я не очень поняла, – она улыбнулась. – Они хотят, чтобы я была в наилучшей форме…
Всегда предполагай худшее, чтобы избежать неприятных сюрпризов. То, что я заподозрил с самого своего приезда, вполне подтверждалось. Замошский мне солгал. Он и его шайка не охраняли Манон, они ее изучали, как простую морскую свинку. Как зловредное существо, физиологически отличное от других двуногих созданий.
Меня чуть не вырвало. Нунций, с его понимающим видом и тирадами старого ветерана, обвел меня вокруг пальца. Он был точно такой же, как Дитерлинг. Он верил в «лишенных света» и в возможность вселения демона в человека. Он был убежден, что Манон – обрученная с Тьмой. А то и сама Тьма!
Я схватил телефон, стоявший на ночном столике. Развинтил трубку и нашел там жучок. Приподнял прикроватную лампу и перевернул ее: еще один жучок. Я чуть не рассмеялся: просто комедия! Я направил ночник на потолок и без труда разглядел в углу инфракрасную камеру. Я подумал о ночи любви, которую мы провели под внимательным взглядом священников. В ярости я швырнул лампу на пол.
– Что на тебя нашло?
Ответить не получалось. В горле стоял ком. Я натянул рубашку, брюки, джемпер. Мгновение на то, чтобы сунуть ноги в ботинки, и я уже бежал по галерее. Вот и моя келья.
Во дворе стучал дождь. Стучал, стучал, отскакивал от плит, от кровли, от каменных углов. Даже этим потокам не удалось бы смыть дерьмо, в котором увяз монастырь.