— Вы уверены?
Это робот, не способный мыслить за пределами своего списка вопросов и зазубренных реплик. В этом он совершенно похож на доктора Скотта.
— Абсолютно.
— Вам известно, где находится Хорхе Вальдез?
Чувствую, как мои брови полезли вверх.
— А он разве не на рабочем месте?
— Когда в последний раз вы его видели?
Не вчера, поскольку это был мой выходной. И не позавчера по той же причине. А два дня назад был выходной у Хорхе. Последний раз я видела его, когда он удалялся в вечерних сумерках с наклейкой про Иисуса на заднем бампере своего пикапа.
— В пятницу.
Никакого «в тот день, когда вы обнаружили мышей» или «это интересно». Только очередная пометка в блокноте.
Я сижу, жду. Если он прикоснется ко мне, я выбегу с криком, потому что это руки не доктора. На его правом большом пальце толстая мозолистая кожа, как будто он погрузил его в растопленный желтый воск и дал растечься ровным слоем. Ручка выглядит чужеродной в этой руке, привыкшей орудовать чем-то менее утонченным. Огнестрельным оружием.
Не трогай меня.
Не трогай…
— Можете идти, — говорит он, хотя некое тихое безумие в глубине его глаз свидетельствует о том, что больше всего на свете он хочет заставить меня дать другие ответы. Он протягивает мне свою левую руку. Мы пристально смотрим друг на друга, пока я не отвожу взгляд. Я знаю, что он не врач. А он знает, что я это знаю.
Ваза превратила меня в параноика. Я вижу монстров там, где всего лишь обычные люди.
Он продолжает держать руку вытянутой, но я отталкиваюсь от обтянутой кожзаменителем кушетки без посторонней помощи. Мои ноги опускаются на пол с таким стуком, будто обуты в бетонные ботинки.
Бен умер. Я понимаю это, увидев людей, стоящих у двери в мою квартиру. У них неброская внешность слегка потрепанных полицейских, которые год за годом проводят много часов на ногах. Я вижу по их губам, что они называют свои имена, но в ушах у меня гудит пчелиный рой, и я не могу сосредоточиться при таком шуме.
— Как?
Их губы двигаются, но мне не удается определить смысл произнесенных слов.
— Минуту.
Я трясу головой, наклоняюсь, упираюсь ладонями в колени. И считаю до десяти. Когда я распрямляюсь, гул утихает настолько, что я могу слышать собственный голос:
— Как это случилось?
— Мы работаем над этим, — говорит тот, что повыше.
— Вы знали его? — спрашивает второй — коренастый коротышка, такой же с виду, как и его напарник, только как будто приплюснутый деревянным молотком.
— Мы были друзьями.
Выражение их лиц остается нейтральным.
— С ним что-то было не так, как обычно, что-нибудь странное?
— Он болел. Больше ничего.
— Чем болел?
Не имеет значения, кто из них говорит, слова исходят из одного и того же рта.
Я объясняю им.
— Были у него какие-нибудь странные привычки?
— Он был помешан на компьютерах, — отвечаю я. — Совершенный маньяк.
— Была ли у него склонность есть что-нибудь… необычное? Что-либо, что не является пищей.
Перед глазами появляется Бен, подхватывающий улетевшую креветку. Безумец? Определенно. Но креветка — вполне обычная еда.
— Нет, насколько мне известно.
— Может, какие-то компьютерные детали, бумагу, наполнитель для кошачьего туалета — такого рода вещи.
У меня есть талант изображать глубокую задумчивость на лице.
— Нет.
Какое-то время мы смотрим друга на друга, пока они не начинают производить шум, характерный для уходящих людей, а я — присущий людям, которые этому рады.
Слез нет. И это удивительно, поскольку я знаю, что плачу. Мое тело вовлечено в ряд движений: губы дрожат, щеки подергиваются, плечи сотрясаются. Тем не менее мои глаза сухи, как Сахара.
Все ненормально, даже я сама.
Звоню Джеймсу, так как у меня возникла внезапная потребность узнать, все ли с ним в порядке.
— Со мной все в порядке, — говорит он, — кроме рвоты. По-моему, у меня то же самое, что и у Рауля.
Мое сердце, как Икар, взмывает к солнцу и падает на землю в следующую секунду.
— Джеймс, сделай одолжение, сходи к врачу. Оба сходите.
— Да ерунда. Наверное, мы просто съели что-то несвежее. А ты как?
— Со мной все в порядке, — повторяю я его слова, как попугай.
Мы оба лжецы.
Прощаемся. Со всех сторон подступает смерть, но только я чувствую наваливающуюся мне на плечи, придавливающую к земле тяжесть, поскольку знаю, что Бен мертв.
Рассеянно вхожу в гостиную, чтобы собраться с мыслями и взять сумочку. Ваза здесь. Естественно. Она всегда здесь. Всегда присутствующая и все знающая.
Бедняга Бен. Бедный, несчастный, не принятый обществом Бен. И Стиффи бедный. Кот, который не вернулся.
Мой ум, словно жернов, перетирает песок до более приемлемого состояния. И из этого я уже могу извлечь нечто осмысленное. Сначала для Бена кот был настолько важен, что он не боялся насмешек незнакомцев, отпущенных в его адрес. Потом он только пожимал плечами по поводу его исчезновения и поедал жареный рис.
Кот. Все началось с кота, сидящего в моей гостиной и пялящегося на вазу, будто она для него имеет какое-то значение. То есть это значит, что все началось совсем не с кота.
Сейчас
Тучи ненадолго разошлись, но этого было достаточно, чтобы нас ослепило солнце. Мы все трое лежим, распластавшись посреди автомагистрали, и вбираем в себя исходящую от него благодать. На мгновение мир становится молодым и восхитительным. Мы забываем о смерти. А я забываю наблюдать за окружающим.
В этот момент появляются незнакомцы.
Поначалу кажется, что эти призрачные существа не люди. И, как знать, может, они действительно не люди. Убегать уже слишком поздно. Кусты не близко, на расстоянии минуты спринтерского бега, а плоская местность с востока от хайвэя не сулит ничего хорошего человеку, ищущему, где бы спрятаться, а тем более троим.
Их тоже трое, и они тоже лежат под солнцем, наслаждаясь его лаской. Дорога истощила их, как и нас, и теперь они не сильно отличаются от вешалок для одежды, которая давно уже отслужила свое. Когда они нас заметят, то мы, тощие и изможденные, вызовем у них такую же подозрительность.
Я встаю на ноги, и среди незнакомцев встает мой двойник. Я поднимаю руку в приветствии — то же самое делает и она.