Вдруг Эсмеральда подается вперед, ее зерно разлетается во все стороны и под ударами копыт размалывается в муку. Она кричит, словно от боли. Я вскакиваю, пытаюсь ее успокоить.
Ирина склоняется, поднимает что-то с земли.
— Смотри.
На ладони у нее лежит камень, коричневый от запекшейся крови. Я вскидываю голову. Прикрывая ладонью глаза, я осматриваю склоны холмов в поисках признаков присутствия нашего врага.
Но ничего нет.
Мое хрупкое самообладание начинает давать трещины, пока я не отталкиваю своего внутреннего здравомыслящего советчика в сторону.
— Будь ты проклят! — ору я сквозь сложенные рупором ладони.
Смех эхом разносится среди холмов.
Мы спим по очереди, в точности так же, как мы это делали с Лизой. Но в отличие от несчастной девочки, Ирина педантично выполняет возложенные на нее обязанности. Днем мы идем и идем, пока однажды не меняется окружающий ландшафт. Теперь дорога накрыта густым лиственным пологом, который скрывает нас от солнца, погружая в прохладную тень. Жар моей кожи стремительно спадает. Я вздыхаю с облегчением. Даже Эсмеральда воспрянула духом. Чувство опасности подстегивает нас, заставляет идти быстрее, но в тени так хорошо, что хочется, чтобы она никогда не кончалась.
Прямо перед поворотом дороги глубоко в землю воткнут знак.
— Ламия, — читает Ирина. — Половина.
По карте я определяю, что она имеет в виду: мы на полпути к нашей цели. На полпути к Нику.
— Вы были здесь раньше?
— Да, на автобусе. Тут… — Она изображает процесс еды.
Так и есть, дальше по дороге мы подходим к придорожному ресторану, весь его фасад сделан из стекла, снаружи расставлены столики для пикников с зонтами от солнца, когда-то ярких и праздничных. Теперь их никто не заносит в помещение в непогоду, и вылинявшая, изорванная ткань хлопает на ветру. По обочинам стоят брошенные туристические автобусы в ожидании пассажиров, которые больше никогда не войдут в них и не заплатят за проезд. Их сиденья манят нас, предлагая соблазнительную возможность отдохнуть с удобством.
И мы принимаем приглашение. Тут сохранился запас питьевой воды, да и в туалетах чудесным образом вода по-прежнему выполняет свою функцию.
— Расскажи о нем, — просит меня Ирина, когда мы усаживаемся на плюшевые сиденья.
— О ком?
— О твоем муже.
— Ник мне не муж.
— Ну и ладно.
Я встаю, дважды проверяю, закрыта ли дверь, и радуюсь тому, что стекла тонированы и солнце едва проникает сюда. Эсмеральда перед нами, там, где для нее есть немного свободного места. Я глажу ее по спине, затем сажусь, давая отдых уставшим ногам.
— Рассказывать особенно нечего. Он уехал. Я отправилась за ним.
— Зачем?
— Потому что люблю его. Вы когда-нибудь раньше любили?
— Один раз. Наверное.
— Вы бы последовали за ним?
— Может, да. А может, нет. Его убили.
— Приношу свои соболезнования.
— Это было много лет назад.
— Все равно.
Мы недолго молчим. Потом она говорит:
— А что ты станешь делать, если он мертв?
Я думаю об этом, хотя такая возможность делает мою жизнь настолько мучительно пустой, что каждый вдох подобен ножевой ране.
— Оплакивать его вечно.
— Что здесь?
Я показываю на карте пространство за Ламией.
— Больше. — Она изображает деревья и горы. — Дальше вода.
Мы продолжаем путь. Интересно, где сейчас швейцарец?
— Как ты ее назовешь?
Смотрю на нее с удивлением.
— Я не знаю.
— У тебя еще есть время. В Греции детям не дают имени до…
Она перекрещивает себе лоб.
— Крещения?
— Да. До тех пор их зовут дитя.
Я пробую.
— Дитя.
— Он знает? Мужчина.
— О ребенке?
Она кивает.
— Нет.
— Что он станет делать?
— Я не знаю, — отвечаю честно, поскольку до сих пор эта мысль ни разу не приходила мне в голову.
— Не переживай.
Слишком поздно.
Мы проходим через небольшие городки. Теперь они призраки, мертвые и бессмысленные. Раньше они служили людям, но люди больше не поддерживают в них жизнь. Сейчас дома́ стали бесполезными лачугами. И даже деревья выглядят уставшими. Жара высасывает жизнь из этих краев. Мы останавливаемся, ищем пропитание, но скоропортящиеся продукты давно вышли из срока годности, превратившись в гниющую слякотную массу внутри упаковки. Иногда попадаются конфеты и печенье, и мы их жадно съедаем, а то, что съесть уже не в состоянии, прибавляем к нашим запасам.
Ветер доносит соленый привкус. Кроме него есть что-то еще, подобное резкой кислоте, как будто от новых медных монет. Я догадываюсь, что это. Я встречала этот запах раньше. Ирина тоже, но она ничего не говорит.
— Я чувствую запах крови.
— Да, — тихо произносит она.
— Мне очень жаль, что так получилось с вашей сестрой. Но она была не права, вам надо было остаться. Со мной вы не будете в безопасности.
— Мне нужна причина.
— Чего? — спрашиваю я.
— Существования.
Мы встречаем трех цыганок, они не смотрят нам в глаза, когда мы проходим по улице. Напряженность и бдительность и с их, и с нашей стороны. Их одежды, не сочетающиеся друг с другом, висят на телах женщин, словно бесформенные куски материи.
— Прошу прощения, — говорю я, когда мы оставляем их позади себя.
Одна из них, невысокая, останавливается, поворачивается и смотрит на меня из-под тяжелых век. Я протягиваю ей пригоршню конфет, и она берет их.
Они продолжают свой путь, мы тоже.
Ирина бросает на меня взгляд.
— Доброта ничего не стоит, — говорю я.
У берега океана стоит стул, на нем сидит пожилой мужчина. Подступающий прилив обхватил его лодыжки, но старика это не беспокоит. На коленях у него марионетка, с умным выражением личика и деревянным спокойствием. Они одновременно поворачивают к нам головы, как только наши шаги становятся слышны. Старик машет нам рукой, а потом снова устремляет свой взгляд на океан. Кукла продолжает смотреть на нас. Когда мы приближаемся к ним, я вижу, что кукла сделана не из дерева, а из живой плоти и кожи, похожей на бумагу. Затем она тоже отворачивается, и они продолжают свой совместный дозор.