Ветер хлещет все вокруг с безумной яростью. Стена дождя остервенело налетает со стороны океана, вымачивая нас так основательно, что я уже не помню, как это — быть сухой. Напоминание об Италии.
Убежище появляется в виде церкви, маленькой и скромной, но сухой. Мы запираем двери изнутри на засов и слушаем, как они колотятся на своих старинных петлях. Христос оплакивает нас сверху, со своего креста. Если бы он мог предложить нечто большее, чем слезы из краски! Я перехожу от одного витражного окна к другому и выглядываю наружу. Ничего не видно, кроме беспрерывно скатывающихся по стеклу капель дождя. Я брожу по церкви, изучая наше пристанище. В конце концов я оставляю это занятие и погружаюсь в свои мысли, устроившись на одном из немногочисленных сидений. В отличие от американских церквей, в греческой православной совсем мало стульев. Основная площадь отведена для стоящих.
Неудобства стали уже привычны, и я не замечаю, что морщусь, пока передо мной не опускается на колени Ирина, которая смотрит на меня широко открытыми, обеспокоенными глазами.
— Это ребенок?
— Нет, не думаю. Это в спине.
— Это ребенок.
— Слишком рано.
— Да, раньше так было. Но теперь? Кто знает.
— Это не ребенок.
Не должен быть. Не сейчас.
Но, по правде говоря, я сбилась со счета. Или, может, время забыло обо мне.
Буря бушует и ярится, но мы в безопасности под нашим колпаком из камня и дерева. Наша мокрая одежда флагами свисает с алтаря. Как и в любом другом православном храме, в этом имеется солидный запас тонких свечей, предназначенных для молитв. Мы их не зажигаем. Зачем навлекать на себя беду освещенными окнами? Мы втыкаем их поглубже в подставки с морским песком и с тихим отчаянием возносим свои молитвы.
Первая смена моя. Я усаживаюсь на алтарь так, чтобы смотреть Иисусу в глаза.
— У меня к тебе есть претензии.
— Я слушаю.
— Твой отец допустил всеобщую смерть.
— Нет. Вы все были во власти свободной воли одного человека.
— А как же все остальные? Как же наша свободная воля жить?
— Он сделал выбор за всех вас. Руководствуясь эгоистическими мотивами, но это все равно свободный выбор. Мой отец не может вмешиваться в происходящее. Он даже не мог остановить предательство Иуды.
— Значит, ты считаешь, что все так и должно быть?
— Я говорю, что так есть. Значение имеет то, что вы делаете сейчас.
— Ты планируешь вернуться?
— Кто-то еще остался, кто будет в состоянии это заметить?
— По правде говоря, я не верю в тебя.
Его слезы — высохшая краска.
— Я и в себя не верю тоже.
Пока мой ангел-хранитель в шрамах стоит на часах, я могу встретиться с Ником. Чувствую себя как тинейджер, выскальзывающий через окно спальни; часы бодрствования — это моя тюрьма, в то время как настоящая жизнь наступает в обрывочных снах.
Мои пальцы лениво рисуют круги на гладкой коже его груди. Его тепло вполне реально, а не плод воображения моего необузданного ума.
— Мне приснилось, — говорит он, — что ты прошла полмира, чтобы найти меня.
— Это неправда.
В его темных глазах немой вопрос.
— Я летела на самолете, ехала на велосипеде, пересекла море на корабле.
«Я люблю тебя», — пишут мои пальцы на его груди.
— Я же просил тебя остаться.
— Я не могла. Ты — все, что у меня есть. Ты и наш ребенок. Моррис умерла, я тебе говорила?
Он гладит мои волосы.
— Она сама мне говорила.
— Ты разговаривал с ней?
— Она здесь.
— Где? Не может быть, я видела, как она умерла.
— Здесь, рядом.
Просыпаюсь с щемящим чувством в сердце, как будто что-то — я даже не знала, что оно мне нужно, — было отнято у меня прежде, чем я успела это полюбить.
Этот сон измазал мое настроение чем-то густым и отталкивающим, испортив мне день. Чтобы не накинуться на Ирину только потому, что она попала под горячую руку, я сажусь на корточки в ближайшем к дверям углу. Теперь, когда не нужно беспрерывно шагать по мостовой, боль внизу спины немного утихла.
Дождь, проклятый дождь льет и льет, пока меня не начинает тошнить от этого звука. Его монотонность не нарушается раскатами грома, ливень не уменьшается до моросящего дождика. Нескончаемый одинаковый дождь.
Моя очередь дежурить приходит и проходит, и я опять сплю. Мы с Ником сидим друг напротив друга в его прежнем кабинете, в том, где я впервые рассказала ему про вазу.
— Ящик Пандоры, — говорит он. — Я тебе предложил открыть его.
— В этом нет твоей вины.
— Нет. Но есть в том, что ты здесь.
Он записывает что-то в блокнот.
— Тебя здесь не должно быть.
— Во сне?
— В Греции. Я должен был тебе сказать. Почему ты не прочла мое письмо?
— Я не знаю.
— Я твой врач, Зои. Расскажи мне.
— Потому что боюсь.
— Чего ты боишься?
— Того, что внутри.
— А что, по-твоему, внутри?
— Что-то такое, что лишит меня надежды. Я не могу этого допустить. Мне нужна надежда. Мне необходимо надеяться.
Он встает, стаскивает с себя через голову футболку, бросает ее на стул. Я беру его за протянутую руку, и он, развернув, прижимает меня спиной к твердым мышцам своей груди. Он щиплет мой сосок, сильно, так что я вздрагиваю и стенаю одновременно. Я чувствую его горячее дыхание у себя над ухом, и это заставляет мою кровь вскипеть.
— Мне нужно разбудить тебя, дорогая.
— Но я хочу тебя.
— Дорогая, проснись. Сейчас.
Невидимая рука вытаскивает меня из сновидения. Ахнув, я оттуда перелетаю сюда. Чистый яркий свет льется через стекла, окрашивая все цветами радуги. Дождь закончился.
— Привет, солнышко, — говорю я.
Ирина стоит у дверей, прижав ухо к щели. Разноцветные пятна пляшут на ее блестящих шрамах. Ее лоб пересекают тревожные морщины. Стряхнув с себя остатки сна, я подхожу к ней.
— Что? — произношу я одними губами.
Она смотрит мне в глаза.
— Снаружи кто-то есть.
Меня это не удивляет. Вопрос был лишь в том, когда он придет.
Ирина наблюдает, как я вооружаюсь. Мясницкий нож, пекарский ухват. Я бездомный ниндзя, подстегнутый гормонами беременности.