Да нет, ерунда. Он участвовал в расследовании пустяковых дел. Гонялся за беглыми мошенниками, проворовавшимися финансистами, уклоняющимися от уплаты алиментов мужьями, подпольными торговцами предметами искусства или техническими новинками. Он ни с кем не подружился, не ходил в гости ни к одному японцу и даже избегал общения с другими иностранцами, слишком напоминавшими ему себя самого. Япония оставалась его личным раем, куда не было доступа чужим.
А женщины? Нет, здесь тоже все чисто. Он видел их во сне, мечтал о них, но не завел ни одного романа. По вечерам он как одержимый смотрел японское порно, в котором женщины всегда выступали жертвами, а мужчины — палачами. Днем он влюблялся по нескольку раз за день, в каждую проходившую мимо японку. Если он и занимался любовью, то исключительно виртуальной, соблюдая установленные им самим правила: есть шлюхи, а есть мадонны…
23:00. Он встряхнулся, прогоняя из головы непрошеные воспоминания. Пора заняться составлением прощального слова для Сандрины.
Он был убежден: несмотря на кимоно и оби, его подруга не имела ничего общего с преступлениями. Она стала побочной жертвой убийцы. Из чего следовало, что та явилась в Пре-Сен-Жерве не за ней, а за Наоко. И все-таки профессиональная честь требовала, чтобы он занялся изучением жизни убитой. Он мог бы вскрыть ее почту, проверить страничку на Фейсбуке… Но подобные методы его не слишком манили. Он предпочитал работать по старинке.
Протянув руку к телефонному аппарату, он нащупал рядом записную книжку. При жизни Сандрины он не часто вспоминал о ней. Она принадлежала к тому прошлому, от которого он отрекся. Его поездка в Японию, период работы на Луи-Блан, депрессия. Жизнь без Наоко…
— Алло!
Он набрал номер Натали Дюма, в замужестве Буассу, сестры Сандрины, с которой несколько раз встречался. Высказав все полагающиеся соболезнования, расспросил о болезни старшей сестры. Натали казалась ошеломленной. Все знали, что жить Сандрине осталось недолго, но смерть от удара мечом… Натали рассказала, как развивалась болезнь. В феврале Сандрина прошла обследование. Ей поставили диагноз: злокачественная опухоль левой молочной железы. Более подробные анализы обнаружили метастазы в печени и матке. Оперировать было уже поздно. После первого курса химиотерапии у нее наступила короткая ремиссия. А потом — резкое ухудшение. В мае провели второй курс химии. В середине июня врачи вынесли окончательный вердикт: сделать больше ничего нельзя.
Из вежливости — и давая себе время собраться с мыслями — он спросил, когда и где состоятся похороны. Во вторник, на кладбище в Пантене. Запинаясь на каждом слове, Пассан попытался выяснить, как у Сандрины обстояло с личной жизнью. Натали отвечала уклончиво. Насколько ей известно, у сестры не было любовников. Она вела размеренную и скромную жизнь. Жизнь старой девы. Натали не произнесла этих слов вслух, но они звучали за каждой фразой. Пассана так и подмывало задать еще один, самый откровенный вопрос, насчет сексуальной ориентации Сандрины, но он не осмелился.
Тогда он попытался зайти с другой стороны. Когда у Сандрины появилось увлечение Японией? Сестра удивилась — она ничего об этом не слышала. Ни о кимоно, купленных за бешеные деньги, ни о нейлоновых париках. Пассан поблагодарил и пообещал прийти на погребение. Но знал, что не пойдет, — он терпеть не мог похорон.
Субботним вечером, ближе к полуночи, у полицейского не так много возможностей вести расследование. Тем не менее Пассан позвонил Жан-Пьеру Жосту, он же Счетовод, — эксперту финансового отдела полиции, тому самому, кто добыл сенсационные сведения о принадлежавшем Гийару холдинге. Счетовод, сидевший с семьей перед телевизором, ничуть не обрадовался звонку. Кальвини уже успел намылить ему шею за то, что он поделился секретной информацией с сыщиком, обратившимся к нему без всякого официального предписания.
Пассан коротко рассказал, чем закончилась история, не умолчал и о своих ожогах. Жост немного успокоился. Оливье воспользовался этим, чтобы попросить еще об одной, последней услуге.
— Это вопрос жизни и смерти, — признался он.
— Для кого?
— Для меня, моей жены, моих детей. Давить на тебя я не хочу.
Его собеседник прочистил горло, а потом велел продиктовать точные данные Сандрины Дюма.
— Я тебе перезвоню, — пообещал он.
Пассан сварил себе крепкий кофе. Он физически ощущал пустоту дома над головой. Несмотря на яркое освещение, тот казался ему зловещим. Бетонный бункер. Святилище давно ушедшей эпохи. Никакой ностальгии он не испытывал. Понимал лишь, что ему предстоит битва — за то, чтобы в этой пьесе был и второй акт. Который разыграется уже не здесь.
С кофейником и кружкой в руках он собирался снова усесться за свой «стол» — просто положенную на козлы доску, — когда зазвонил мобильник. Это был Счетовод — надо же, так скоро. Ну да, для специалиста такого уровня проверить банковские счета Сандрины было пустяком. Результаты вполне соответствовали затраченным усилиям. Судя по движению средств на счете, их обладательница вела скучную и монотонную жизнь сорокалетней одинокой женщины — с работы домой, из дома на работу. И вдруг в конце апреля она берет в банке кредит на двадцать тысяч евро. Чтобы получить такую сумму, не требуется предъявлять справку о здоровье. После меня — хоть потоп.
Следующим заслуживающим внимания фактом стала покупка нескольких кимоно из крашеного шелка в бутике на острове Сите. Сумма покупки составила четырнадцать тысяч евро плюс еще три тысячи за оби. Сандрина решила напоследок доставить себе удовольствие…
Пассан поблагодарил Жоста, позволив тому вернуться в круг семьи. Полученные сведения ничего не давали: они лишь подтверждали показания Наоко. Воспоминание о старой подруге наполнило его грустью. Смертельно больная Сандрина влюбилась в японку. По всей видимости, это чувство созрело в ней давно, но уверенность в близкой кончине подстегнула его и обратила в пылкую страсть. На что она надеялась? На чудо, не иначе. Мечтала умереть в образе Наоко, под умиротворяющей сенью архипелага и его духов.
И тут же его мысль перескочила к бывшей жене. Несмотря ни на что, ее причастность к произошедшему оставалась самой вероятной гипотезой. Что-то такое было в ее прошлом… В сущности, от Наоко можно было ожидать чего угодно. Он мысленно перечислил все странности в ее поведении, все то, что служило доказательством ее скрытности и эгоизма. Рожать она уезжала в Японию. Своими деньгами распоряжалась сама, никогда не ставя его в известность, — у них никогда не было общего счета. Обожала в его присутствии говорить с детьми по-японски, как будто старалась подчеркнуть, что он — не из их компании. И вот теперь ее внезапное желание вернуться в Японию, да еще прихватив с собой Синдзи и Хироки…
Как он прожил с ней десять лет? Притом что их разделяли десять тысяч километров? И этот долгий путь окончился тупиком.
В нем разгоралась злость, словно огонек в ночи. Чтобы не дать ему угаснуть, Пассан принялся вспоминать раздражавшие его привычки Наоко. Например, она могла пить чай в любое время суток. И наливала чашку до краев. Тоннами скупала косметику — баночки и тюбики загромождали в ванной все полки, как бы огораживая пространство, принадлежавшее только ей и больше никому. Обожала дарить другим всякие мелочи, что, на его взгляд, говорило не о щедрости, а о скупости. Часами лежала в ванне. Не успев прийти с работы домой, мчалась полоскать горло. А акцент? Иногда он его просто бесил. А ее манера каждую фразу начинать со слова «нет»? Или переходить на английский, если французских слов не хватало. Но главное — ее глаза. Черные, миндалевидные, непроницаемые. Глаза, которые все впитывали и ничего не выражали.