О'кей. Что она, собственно, делала в Эскильстуне? На что она надеялась, отправляясь в это путешествие? Что оно уже дало, не считая, конечно, оскорбления от вдовы Йоргена Грундберга?

Сделав глоток кофе, она посмотрела в окно. На самом деле ей прекрасно известно, зачем она туда явилась. Она полагала, что стоит ей только получить информацию из первых рук, встретиться с кем-нибудь, кто знал Йоргена Грундберга, — и история, в которую она влипла, тут же получит логическое объяснение. Все недоразумения прояснятся. И все останется позади.

Но получилось наоборот. Они решили, этого мужика укокошила именно она. Приехав туда, она убедилась только в этом. И что, спрашивается, делать дальше?

Просто взять и спрятаться в принципе несложно. Ей же удавалось это почти пятнадцать лет. По этой фотографии узнать ее невозможно, а других фотографий у них нет. Конечно, с именем, как обычно, проблемы. Разумеется, есть люди, которым известно, где ее найти. Но эти люди редко дружат с полицией.

Так что, если она какое-то время, пока они не найдут настоящего убийцу, будет избегать определенных мест, все, наверное, как-нибудь устроится.

Все будет как прежде.

Никогда — даже в самых диких фантазиях — она не могла предположить, что «как прежде» может стать целью.

Сделав глоток кофе, она вдруг четко осознала, что ее мучит.

Обреченность и жалость.

Так нельзя.

Хватит этого дерьма.

Она представила себе мать. Озверевшую оттого, что дочь снова опозорила их доброе имя. Как она смела?

И слухи, гуляющие по Хюлтариду.

Дочка Форсенстрёмов. Вы знаете, что она убийца?

А ее отец… Нет. Предположить, что подумает он, ей не удавалось. Ей это вообще никогда не удавалось.

Впрочем, сейчас это ее уже не интересовало.

Она встала и вернулась в фойе. Мужчина по имени Хенрик разговаривал по телефону, она показала ему знаком, что собирается снова втихаря покурить.

Он махнул ей рукой, и она вышла.

Вернуть рюкзак оказалось несложно. Приемщика багажа на месте не оказалось, она просто обошла прилавок и взяла рюкзак.

Ее никто не видел.

Она отправилась в туалет и переоделась в джинсы и свитер. Глупо трепать костюм. Чистить его можно только в химчистке, а это непозволительная роскошь.

Поезд до Стокгольма отходит в 10:58. Она уселась на скамейку и стала ждать.

~~~

Едва она ступила на порог, как стало ясно, что что-то не так. На ее приветствие никто не ответил.

Пройдя через холл, она увидела спину матери. Та читала газету в кресле.

— Я пришла.

Молчание.

Сердце забилось.

Что она сделала не так?

Сняв куртку, она медленно вошла в гостиную. Лица матери она не видела, но точно знала, какое сейчас на нем выражение.

Злое.

Злое и разочарованное.

Сибилла почувствовала, как в животе растет комок. Обошла диван. Беатрис Форсенстрём не отрывала глаз от книги, которую держала в руках.

Сибилла рискнула.

— Что случилось? — произнесла она тихо.

Мать не ответила. Она продолжала читать, словно Сибиллы вообще не было рядом. Словно у нее никто ничего не спрашивал.

— Почему ты сердишься?

Молчание.

От комка в животе ее начало тошнить. Откуда она узнала? Кто ее видел? Она же действовала так осторожно.

Она сглотнула.

— Что я сделала?

Никакой реакции. Беатрис Форсенстрём перелистнула страницу. Сибилла опустила взгляд на ковер. Восточный рисунок расплывался, она постаралась, чтобы слезы упали на ковер, не оставив следов на щеках. В ушах шумело.

Стыд.

Она снова вышла в холл и направилась к лестнице. Знала, что ее ожидает. Часы тревоги в преддверии взрыва. Часы вины, стыда, раскаяния и тоски по прощению. Боже милосердный, пожалуйста, пусть время течет побыстрее. Боже милосердный, пожалуйста, сделай так, чтобы она сказала, в чем дело, и чтобы меня простили. Но так, чтобы она ни о чем не узнала. Боже милосердный, ну пожалуйста, не отнимай этого у меня.

Но Бог не всегда милосерден. Когда на нижнем этаже пробили часы, сообщая, что ужин подан, Беатрис Форсенстрём в комнате у Сибиллы так и не появилась.

Ее тошнило. Запах жареного картофеля вызвал рвотные позывы.

Она знала, что ее ждет. Ей придется просить и умолять, чтобы ей сказали, в чем она провинилась.

И только когда она вдоволь напросится и наумоляется, Беатрис Форсенстрём позволит ей это узнать.

Когда она вернулась, часы на стокгольмском вокзале показывали без двадцати пяти час. Шимпанзе, которой посчастливилось прожить несколько лет в Швеции, по возвращении в родной таиландский зоопарк была помещена в слишком тесную клетку — эта новость породила небольшое народное волнение и чуть потеснила убийство в «Гранд-отеле» на первых полосах развешанных в киосках газет. Она поднялась на эскалаторе до виадука Клараберг и двинула к площади Сегеля. Обычно она проводила много времени в читальном зале Центра культуры, но сегодня у нее не было ни малейшего желания читать газеты.

Обезьяны не интересовали ее никогда, а об убийстве в «Гранд-отеле» ей хотелось знать как можно меньше. Через какое-то время она обнаружила, что сидит на скамейке на набережной. Спиной к воде, а лицом аккурат к «Гранду».

Оцепление сняли. Выглядело все в точности как и три дня назад, когда она, ничего не подозревая, перешагнула порог отеля. У выхода стоял лимузин, шофер и охранник разговаривали друг с другом.

— Что, сидишь грехи замаливаешь?

Она вздрогнула, словно ее ударили. Сзади нее стоял Хейно со всем своим скарбом. Она знала, что где-то под этими пластиковыми пакетами и пустыми банками прячется ржавая старинная детская коляска, Сибилла даже помнила, где и как он нашел этот антиквариат, но из-под мусора выглядывали только колеса.

— О господи, как ты меня напугал!

Слегка усмехнувшись, он сел рядом. Запах застаревшей грязи перебил все остальные. Она чуть подвинулась в сторону, но так, чтобы он ничего не заметил.

Он посмотрел на фасад «Гранд-отеля».

— Это ты?

Сибилла перевела на него взгляд. Да, слухи быстро распространяются. Вряд ли Хейно читает по утрам газеты.

— Нет.

Хейно кивнул. На этом тема была, по-видимому, исчерпана.

— У тебя есть что-нибудь?

Она покачала головой:

— Выпить нет, но я могу дать тебе сухарь.

Он потер свои черные ладони и посмотрел на нее с предвкушением.