И тут она заметила Осе. Наклонившись вперед и закрыв руками лицо, она сидела в машине «скорой». Рядом с ней, положив руку ей на плечо, находилась женщина-полицейский, и от выражения их лиц у Моники перехватило дыхание. Она застыла на месте. Кто-то подошел к ней и что-то произнес, но она различила только движение губ. Всего несколько шагов. На этот раз больше двух. Но пройти их было тоже очень сложно. Там, на обочине, — подтверждение того, о чем она не хотела знать. Стальной трос становился все короче и короче, и правда о катастрофе должна была открыться в любой момент. Моника прикрыла глаза рукой. В темноте она услышала, как кто-то сказал, что лося нашли немного дальше в лесу. Затих звук от машины-эвакуатора, но она так и не отнимала руку. Отказывалась признавать.

Это случилось снова. Она снова осталась жива. И она снова во всем виновата. И снова ничего не изменить, не исправить. Она сама поставила ловушку, из которой никогда больше не выбраться.

Она открыла глаза, и все рухнуло окончательно. Там, где было пассажирское сиденье — только искореженный металл и остатки битого стекла.

И до неузнаваемости изувеченное тело, которое должно было быть ее телом.

12

Привет, Майсан!

Начну, пожалуй, с благодарности: спасибо за письмо, хотя должна признаться, что его содержание меня не очень обрадовало. Но ты к этому и не стремилась. Можешь быть спокойна, я не стану писать тебе без твоего согласия, но отправить это письмо я должна. Оно будет последним.

Прошу прощения за то, что в прошлый раз обидела тебя своими рассуждениями, я не хотела этого, правда. Однако извиняться за то, что я действительно ТАК думаю, я не намерена. Если я от чего и устала, так это от людей, которые настолько убеждены в истинности собственной веры, что считают себя вправе смотреть свысока и осуждать других. Я отнюдь не осуждаю веру твоих родителей, как ты написала. Я просто считаю, что у меня есть право думать иначе. Я еще буду размышлять над этим и, может быть, найду убедительные ответы, потому что ведь все мы согласны, что созданный нами мир не столь уж прекрасен. Вот что я прочитала в книге, которую мне дал тюремный священник: «Человек совершает великие открытия и изобретения тогда, когда признает, что раньше был не прав, когда откладывает в сторону все истины и ставит их под сомнение».

Что же касается моего «доморощенного язычества», то здесь дело только в том, что мы с тобой мыслим по-разному, но меня это совсем не смущает. Ведь в твоей Библии прекрасно сказано, что судить может только Бог. Мысли о духовном посещают почти всех. Но я не понимаю, почему люди, стоит им обрести собственную веру, стараются немедленно убедить других в ее правильности. Как будто им трудно нести свою веру в одиночестве! Словно это обязательно делать группой, а то не считается. И тогда вдруг становится важно, чтобы все верили одинаково, а как этого достичь? Приходится придумывать правила и законы, которые поддерживают веру в определенных рамках, а потом пусть каждый к ним приспосабливается. Затем придется прекратить задавать сложные вопросы и надеяться на новые ответы, потому что все правильные ответы уже записаны в религиозных правилах и уставах. А разве это не означает конец всякого развития? В таком случае все сводится исключительно к власти? Мне представляется, что всякая религия сводится в конечном счете именно к ней. Ведь любая религия создана не Богом, а людьми, а из истории мы знаем, на что порой способны люди во имя своей веры.

Перечитала написанное и поняла, что и это письмо ты, наверное, сочтешь оскорбительным. Но я хочу, чтобы ты знала — у меня тоже есть Бог, хоть он и не так строг, как твой. Ты написала, что не хочешь обращать внимания на мои болезненные рассуждения, особенно учитывая мое пожизненное заключение. Пусть так, но, несмотря на это, мне бы хотелось поделиться с тобой собственной версией того, почему я оказалась здесь.

Помнишь, когда-то я мечтала стать писателем? Учитывая обстоятельства моего детства, это было почти то же самое, что мечтать стать королевой, но наш учитель шведского (Стуре Лундин, помнишь?) поощрял меня. После того как мы с тобой потеряли друг друга из вида, я переехала в Стокгольм, где получила журналистское образование. Не скажу, что мои работы вошли в историю, но благодаря журналистике я жила почти десять лет. А потом встретила Эрьяна. Если бы ты знала, сколько времени я провела, пытаясь понять, почему я так безумно в него влюбилась. Теперь, когда все в прошлом, мне странно, что я не замечала предостерегающих знаков. А их было более чем достаточно, но я как будто ослепла. А самым странным было то, что рядом с ним я чувствовала себя защищенной — несмотря на то, что все его поведение должно было заставить меня чувствовать обратное. Он уже тогда пил, у него всегда водились деньги, и он никогда не объяснял, откуда их берет. Теперь, спустя годы, я понимаю, что, наверное, все сложилось так, потому что он напоминал мне отца, а чувство «защищенности» объяснялось тем, что я как будто вернулась в собственное детство. Я чувствовала себя непринужденно и точно знала, что должна делать. Я не «любилась ни в одного из «обычных, порядочных» мужчин, с которыми жизнь сталкивала меня, потому что с ними я чувствовала себя неловко. Я не знала, как себя вести. Эрьяну не нравились самостоятельные женщины, он говорил, чтобы я бросила работу, потому что у нас и так достаточно средств. Я как дура старалась поступать как ему хочется и сдалась спустя полгода после нашей встречи. Потом ему разонравились мои друзья — и, чтобы не провоцировать скандалы, я прекратила с ними общаться. Разумеется, со временем они перестали искать встреч со мной. Примерно через год все мои связи с внешним миром оборвались, а сама я стала в известном смысле его крепостной. Не буду утомлять тебя деталями — Эрьян оказался больным человеком. Разумеется, он был таким не от рождения, но он вырос в доме, где постоянно присутствовало насилие, — и жил по законам, которые усвоил с детства. Бее началось почти незаметно. С грубых слов, которые он позволял себе произносить и к которым я в конце концов привыкла. Потом я даже сама начала ими пользоваться, потому что поверила в их силу. Он начал меня бить. Иногда он избивал меня так, что я не могла пошевелиться, а он говорил, это хорошо, поскольку теперь он уверен, что я действительно принадлежу только ему. Но в этом он мог не сомневаться, потому что я никогда не покидала дом без его согласия, а он мне его никогда не давал.

А теперь самое трудное — мои дети. Я думаю о них постоянно, сколько раз я перебирала в голове все эти бесконечные ЕСЛИ. Однако тогда, семнадцать лет и девяносто четыре дня тому назад, у меня не было другого выхода, я должна была взять их с собой в другой мир, чтобы избавить от ада, в котором мы жили, — ада, для которого я сама их и родила. Другого выхода у меня не было. Я безумно устала от вечного страха. Наверное, только тот, кто долгое время живет в постоянном страхе, может понять бессилие, которое тебя в конце концов охватывает. Для меня было уже не важно, что будет со мной, но смотреть на страдания детей я не могла. Мне было очень стыдно за себя, за то, что я позволила всему этому случиться и не отважилась позвать на помощь. Я была соучастницей! Я не остановила его вовремя! Я видела, что он делает с детьми, и даже тогда побоялась остановить его. Умереть — только этого я хотела, но я не могла оставить ему детей. Я так запуталась, что не могла придумать ничего другого. Только в смерти было спасение. Я дала им снотворное и задушила во сне. Убивать Эрьяна я не собиралась, но он вернулся домой раньше, хотя обещал быть в тот день поздно, и он нашел меня в комнате детей. Мне никогда не было так страшно. Мне удалось вырваться от него и добежать до кухни. Когда он меня настиг, у меня в руках оказался кухонный нож. Потом я облила дом бензином из канистры, которую Эрьян хранил в подвале, легла рядом с детьми и стала ждать. Отчетливее всего я помню звук бушующего пламени, в котором сгорала наша тюрьма. Впервые за всю свою жизнь я ощутила свободу. А самое страшное мгновение — когда две недели спустя я пришла в себя на больничной койке. Я выжила, а мои дети ушли вместе с ним в другой мир. Я выжила, но это не значит, что моя жизнь ко мне вернулась.