Словно хотел коснуться висящих в воде кораллов.
В этот миг вспыхнул луч света, окружив его пальцы белым сиянием.
Ему показалось, что сама его рука превратилась в органическое дерево.
Но это был свет фонарика.
Тактического фонарика, установленного на автоматическом оружии.
— Ты и правда думал, что с такими руками кто-то примет тебя за батрака?
Волокин повернул голову и улыбнулся. К нему приближались двое мужчин в черных гимнастерках. Он их узнал: управляющий и один из его церберов.
Дети Колонии.
Они не боялись касаться современных материалов. Каждый из них держал автомат МП-7 А1 марки «Хеклер amp;Кох». Оружие ближнего боя, созданное специально для «обработки» «усиленных» объектов, как написано в специальных пособиях. В переводе — людей в бронежилетах.
Волокин не ответил. В глубине души он и не сомневался, что этим все кончится. Зачем он бросился в пасть льва? В его куцем умишке одержимого саморазрушением нарка ответа не нашлось.
Однако ответ существовал.
Он выступил из тьмы, обретя хорошо знакомую форму.
Седого мужчины на фоне подсвеченного сзади стеклянного куба.
— Седрик, мальчик мой. Я всегда знал, что ты к нам вернешься.
— Вернулся, но без голоса, — сказал Волокин, дивясь своему спокойствию. — Зато со злым умыслом.
— Ну еще бы, — ответил Бруно Хартманн. — Ты даже стал полицейским. Этот тайный умысел ты вынашивал всегда, сам того не зная. Вернуться и уничтожить нас. С одной стороны, ребячество. А с другой — проявление мужества. — Он улыбнулся. — Ты был мужественным ребенком, Седрик. Я знал, что рано или поздно от тебя будут неприятности.
— Почему же меня не убили еще тогда?
— А зачем? Мы нашли тебя после побега. Ты лежал в отделении «Скорой помощи» в Милло. Мы выяснили, что произошло. Ты прошел пешком больше пятидесяти километров, оглушенный, раненый, обожженный. В шоковом состоянии ехал автостопом. И кроме своего имени, ты ничего не помнил. Никто не знал, откуда ты взялся. Стоило ли нам вмешиваться? Никто бы не связал тебя с «Асунсьоном».
— Вы жалели обо мне? — иронически поинтересовался Волокин.
Он сохранял свое ни на чем не основанное хладнокровие.
— Ты мог быть полезен, но мы бы никогда от тебя ничего не добились. Слишком неподатливый, неуправляемый. Нам так и не удалось направить твою силу в созидательное русло. Кроме того, когда ты сбежал, у тебя как раз началась ломка.
Хартманн прошел между подсвеченными аквариумами. Та мерзость, что медленно вращалась за стеклами, отбрасывала на его жесткое лицо тени, похожие на водоросли. Он был одет в куртку из черного полотна и походил на актера шестидесятых, вот только Волокин не помнил какого. Касдан, тот бы вспомнил.
— Догадываешься, где мы?
Волокин не ответил.
— В музее. В галерее изящных искусств, начало которой положил мой отец более шестидесяти лет назад. В Освенциме.
Хартманн распахнул объятия навстречу органам, заключенным в башни из розового света:
— Горло. Трахея. Гортань. Голосовые связки. То, из чего рождается голос. Предмет изысканий моего отца. Это была его страсть. Он желал сохранить эти детские органы, в которых было что-то исключительное. Традиция Освенцима. Иозеф Менгель коллекционировал глаза неодинакового цвета, зародыши, желчные камни. Иоханн Кремер — «свежие» образчики печени. Изюминка коллекции моего отца — это способ консервации экспонатов. Он опередил свое время, применяя новаторские технологии. Формалин. Ацетон. Смола… Но не будем об этом… Важно то, что нам удается не только хранить коллекцию, но и постоянно ее пополнять.
В черной гимнастерке и с повадками старого усталого льва, Хартманн был похож на главного злодея из «Бондианы». В реальной жизни от такого профиля захватывало дух. Размышляя об этом, Волокин сам не понимал, откуда берутся его спокойствие и отстраненность. Словно он выкурил суперкосяк.
— Парадокс заключается в том, — продолжал немец, — что здесь собраны только наши неудачи. Гортани, не достигнувшие поставленной нами цели. Этим органам, которые мы в последний момент спасли от ломки, так и не удалось сокрушить мир. Достижение, бывшее объектом наших стремлений, наших чаяний…
— Не понимаю, что за чушь вы несете.
— Крик, Седрик. Все наши исследования ведут к крику.
Волокин по-прежнему улыбался. Он играл у немца на нервах. Даже в безвыходном положении он сохранял свою власть над ним. Хартманн — акула, и страх — его океан. Естественная среда обитания. А Воло своим поведением ее разрушал.
— В основе всех выдающихся судеб лежит судьба отца, — вновь заговорил немец. — История Эдипа — это прежде всего история его отца Лая, изнасиловавшего юношу Хрисиппа. Если бы не вина его отца Якоба, скрывавшего свою вторую жену, Зигмунд Фрейд не создал бы психоанализ.
— То есть в основе всегда лежит чья-то вина. В чем же провинился твой отец?
Хартманн судорожно усмехнулся. Сейчас он особенно походил на людоеда, то есть на самого себя. Сказочного персонажа, расхаживающего по миниатюрному розоватому лесу.
— На Тибете, слушая мантры тибетских монахов, отец осознал, как велико воздействие голоса на материю. Звуковая волна заставляет предметы вибрировать. Разбивает их. Свое открытие он подтвердил в Освенциме. Отец наблюдал за евреями в газовых камерах. Записывал их вопли. Замечал необычные явления. От воздействия голосов электрические лампочки разбивались как яйца. Звуковые волны расшатывали решетки. От истошных криков у других смертников текла кровь из ушей. Голосовой аппарат был неизученной областью. Потенциальным оружием неведомой мощи.
После войны отец пережил мистический кризис. На развалинах Берлина он собрал вокруг себя отчаявшихся людей. Среди его учеников было много детей. Детей, предоставленных самим себе. Благодаря газовым камерам отец убедился в поразительной громкости детских голосов. И он решил вернуться к изучению крика. Все вдруг стало логичным. Боль — самое надежное средство приблизиться к Богу. И та же боль позволяет добиться крика небывалой мощи. Отец осознал, что Бог дарует ему оружие — убийственный крик.
Слушая нелепые разглагольствования Хартманна, Волокин чувствовал себя свободным, легким, ироничным. Вторжение в Колонию вызвало у него нечто вроде катарсиса. Он уже не боялся своих воспоминаний. Ему не хотелось наркотиков. Он вскрыл тонкую пленку в своем сознании, и теперь оттуда выходил гной. Эта свобода и умиротворенность стали его выздоровлением. И если ему суждено умереть, он умрет чистым.
— Я десять лет занимался боевыми искусствами, — сказал он. — Все эти россказни о смертоносном крике и жизненно важных точках — просто глупость. Сказки.
— В каждой сказке есть доля истины! Известно ли тебе, что древнегреческий бог Пан прославился своим голосом, наводившим ужас на путешественников? И слово «паника» происходит от этого мифа? Что ирландцы использовали особый крик, чтобы обратить врагов в бегство? Боевой клич, по-гэльски «sluagh-gairm», из которого вышло слово «слоган»? Крик — сердце наших культур, Седрик. Сердце наших тел. А здесь мы всего лишь возвращаемся к этому источнику. Возвращаемся к мифу, чтобы сделать его реальностью.