И на этот раз, только на этот раз, не из-за него. В виде исключения — не из-за него. Из-за Великого Хенрика.
Розмари Вундерлих Германссон улеглась на бок, подтянула к животу колени и уставилась на ядовито-красные цифры на дисплее электронного будильника. Двенадцать минут второго. Карл-Эрик спит на спине. Легкое, слегка посапывающее дыхание, которое она слушает вот уже сорок с лишним лет. А если зажать ему рот и нос подушкой? Боже, как все просто…
Нет, не просто. Так можно задушить ребенка или хрупкую девушку, но мужчину так легко не возьмешь. Проснется и начнет сопротивляться. К тому же это его юбилей, он никогда не простит ей попытку убийства в день своего шестидесятипятилетия.
Черт знает, что лезет в голову. Значит, лучше умереть самой. Но если она покончит счеты с жизнью именно в этот день, он тоже никогда ей не простит. Что ж, надо как-то пережить эти сутки. Эбба и Карл-Эрик. День, который должен был стать апофеозом, а напоминает… как это называется? Черную дыру. Откуда весь этот мрак? Почему ее посещают мысли о смерти, об убийствах? День за днем, ночь за ночью… Неужели всему виной скандал с Робертом — или он только послужил катализатором? Никогда раньше ничего подобного с ней не случалось.
А может быть, Испания? Вполне может быть. Может быть, именно Испания вогнала ее в депрессию. Четырнадцать минут второго. Испания. Или уход на пенсию. Неужели считать жизнь конченной только из-за того, что ей не надо ходить на работу? Из-за этих сопливых юнцов в школе в Чимлинге?
Весь вечер… весь вечер она словно скиталась в долине теней. И заодно ходила по канату. Хождение по канату в долине теней. Она сама себе удивлялась, как ей удалось проявить выдержку, не швырнуть на пол тарелку и не высказать все, что накопилось. А ведь никто ничего не заметил. Мамочка туда, мамочка сюда, твоя горячая морошка лучшая в мире, да и ты сама лучшая в мире мамочка… Словно бы это и в самом деле невесть какой кулинарный подвиг — разогреть в микроволновке замороженную морошку. Она накрывала стол, убирала, мыла посуду, подавала реплики — настолько заезженные и истертые, что никто и не заметил, что все это наигранно. Она пыталась выудить из глубины души что-то настоящее, что-то важное, что-то по-настоящему теплое и важное, чтобы сказать детям и внукам, закинула удочку в сознание, но поплавок даже не шевельнулся. Кельвин… странный, погруженный в себя ребенок. Может быть, он нездоров? Аутизм, синдром Аспергера… или это одно и то же? Те несколько слов, что он произнес с промежутками в несколько часов, больше всего напоминали матерные ругательства. Если бы мне было двадцать и надо было бы выбрать, с кем мне жить на необитаемом острове, я бы выбрала Лейфа. При условии, конечно, что ему тоже было бы двадцать.
Это умозаключение показалось ей забавным. Что ж, во всяком случае, одно ясно — Лейф никакой не волк в овечьей шкуре. Может быть, поросенок в свиной шкуре, но поросенок добродушный, с ним можно говорить просто и весело, не напрягаясь. Эббе повезло. Всю жизнь она страдает от мысли, что продала себя, хотя по сути вытащила счастливый билет. Надутая дура! — подумала Розмари с внезапной яростью. Тебе подошло бы имя Карл-Эбба! Она даже улыбнулась в темноте. Они же ничем друг от друга не отличаются, Карл-Эрик и Эбба, разве что четвертью века и по-разному устроенными половыми органами. Одинаковые, как близнецы. Шестнадцать минут второго. А внуки какие-то подавленные. Оба. Особенно Кристофер. Это можно понять — растет в тени своего звездного брата. Хенрик… что ж, Хенрик третье поколение в этой цепочке. Карл-Эрик, Карл-Эбба и Карл-Хенрик. Не хватает только, чтобы и у Хенрика завтра был день рождения. Одна надежда — Хенрик куда более эмоционален, может быть, это его и спасет.
А что нашла Кристина в Якобе, понять нетрудно. Сильный, успешный, зрелый. Обаятельный и надежный. Скользкий, правда, как вода. Нет, это несправедливо… во-первых, вода не скользкая… но что-то такое в нем действительно напоминает воду. Умение принять форму любого сосуда? Наплевать, решила Розмари. Лежу и жую эту жвачку, а ведь все они мне в высшей степени безразличны. Все до одного.
Хотя Роберт и Кристина больше похожи на меня, чем на Карла-Эрика… мысли лезли в голову, и она ничего с этим сделать не могла. Конечно, они на меня очень похожи, с годами это становится все яснее. И может быть, Кристина обняла ее искренне? С намеком на взаимопонимание и примирение — в словах этот намек не выразить, а уж тем более в поступках. Но всему свое время… может быть, они опять станут близки, как в детстве. Лишь бы Кристина не сломалась на этом пути.
Как Роберт. Она сунула руки в мягкое тепло бедер чуть выше колен, сцепила кисти и помолилась Богу, в существование которого иногда искренне верила (чаще не верила). Помолилась, чтобы Роберт не стал алкоголиком. Тогда, в ТВ, он был совершенно пьян и вчера тоже выпил лишнего.
— Господи, — тихо прошептала она, — защити моих детей от всего зла, что им суждено встретить в жизни… и защити меня от себя самой. Ниспошли мне сон, чтобы я выдержала еще сутки с небольшим. Если я в среду вечером попаду в больницу, неважно — тело с душой заодно, полечат тело, а заодно и душу.
Восемнадцать минут второго, надо встать и принять снотворное, иначе мозги лопнут. Еще до этого проклятого вечера, до этой черной дыры. Еще до… Господи, как я ненавижу эти ночи! В последнее время ночи стали даже хуже, чем дни.
— Пойду пройдусь, — сказал Роберт. — Пройдусь, выкурю пару сигарет… никогда не думал, что будет так чертовски сложно все это переварить.
— Переварить что? — спросила Кристина и налила из принесенной Робертом бутылки себе и Хенрику.
Несколько капель упали на стол. Наверное, я тоже под градусом, подумала она. Всё, последний бокал.
Последний, последний… но до чего же славно! Она не пила с тех пор, как забеременела Кельвином, если не считать одного сантиметра виски накануне. Два года… нет, больше, два с половиной. Что ж удивляться, что ей так хорошо?
И странно — именно сегодня.
— Возвращение блудных детей… — многозначительно произнес Роберт. — Этот феномен называется «возвращение блудных детей». Все это чертово семейное болото…. Это не касается тебя, Хенрик, но Кристина-то очень хорошо понимает, о чем я.
— Еще бы! — Кристина пальцем сдвинула на нос воображаемые очки и весело посмотрела на него исподлобья. — Ты же помнишь «Мою семью»?
Роберт засмеялся. Это была знаменитая история. Год был… ну да, год был 1983-й. Эбба заканчивала гимназию, Роберту было тринадцать, Кристине — девять. Ей задали написать сочинение на тему «Моя семья».
Моя семья — как тюрьма. Папа — директор тюрьмы, мама — повариха. Моя сестра Эбба — надзирательница. Она очень потолстела и не влезает в джинсы. А мой брат Роберт и я — заключенные. Мы никакого прест упления не совершили, но отбываем пожизненный срок.
Каждый день мы получаем увольнительную и идем в другую тюрьму, в школу. Там тоже много надзирателей и заключенных. Но там веселее и не так строго.
Директор тюрьмы, папа, очень вредный злодей. Он все время носит галстук, кроме воскресений. Мама-кухарка его боится и делает все, как он скажет. И мы все тоже его слушаемся, потому что у него есть палка с гвоздями.