Ночью они лежали в постели, стараясь не касаться друг друга.
Там, в кухне, она не сказала ни слова.
Иногда он даже переставал дышать, боясь пропустить не сказанные ею слова.
Теперь он сидел на краю кровати, знал, что Софья не спит, что она лежит там, глядя в его лживую спину. Там, внизу, они распили бутылку дешевого вина; Пит продолжал говорить. Когда он выговорился, Софья просто встала, ушла в спальню и погасила свет. Не заговорила, не закричала; только молчание.
Хоффманн оделся. Он вдруг заторопился прочь из дома, невозможно было оставаться один на один с ничем. Он обернулся, они молча посмотрели друг на друга; потом он отдал жене ключ от банковской ячейки «Хандельсбанка» на Кунгстредсгордсгатан; если она все еще не до конца отвернулась от него, она воспользуется этим ключом. Если он сообщит, что все пошло к чертям, она откроет ячейку, найдет коричневый и белый конверты и сделает то, о чем говорится в написанной от руки инструкции. Он не был уверен, что Софья слушает — у нее был отсутствующий вид. Две маленьких головы лежали на двух маленьких подушках. Пит зарылся лицом в волосы мальчишек, погладил их щеки, а потом покинул дом и спящий район.
Осталось два с половиной часа. Лицо в зеркале заднего вида взятой напрокат машины. Темная щетина на подбородке кое-где с проседью, еще яснее седина виднелась на щеках, он был довольно молод, когда бросал бриться в прошлый раз. Было немного щекотно, поначалу так всегда, и волосы торчком, он чуть подергал их, тоже не особо, жидковаты, чтобы отращивать.
Скоро его арестуют, перевезут в полицейском автобусе в следственную тюрьму Крунуберг, оденут в мешковатые тюремные тряпки.
Хоффманн ехал через рассвет — последняя поездка в поселок к северу от Стокгольма, с церковью и библиотекой, в котором он был меньше суток назад. На площади Аспсоса его единственной компанией были тусклый свет и не знающий куда подуть ветерок — ни сорок, ни голубей, ни даже тех, кто имел обыкновение спать там на какой-нибудь скамейке. Хоффманн открыл небольшое окошко возврата книг справа от входа в библиотеку и опустил туда шесть книг, которые не слишком часто требовали читатели и которые по этой причине держали в хранилище. Потом поехал к церкви с ослепительно-белым могучим фасадом, прошел по кладбищу, погруженному в мягкий туман, и осмотрел башню, с которой открывался вид на одну из самых суровых тюрем Швеции. Взломал массивную деревянную дверь, потом ту, значительно меньшую, с ней рядом, поднялся по проседающим ступенькам и по алюминиевой стремянке к запертому люку, прямо над которым висел чугунный колокол весом не в одну сотню килограммов.
Девять прямоугольных бетонных домиков возле толстой каменной ограды, они еще больше напоминают кубики «лего» своего особого мира, чем когда-либо раньше.
Хоффманн посмотрел на выбранное окно, прицелился из воображаемой винтовки, вытащил из кармана серебристый приемник, наушник-пуговку, точно такой же, какой сейчас лежал в углублении левого поля в «Марионетках», опущенных в библиотечное окошечко для возврата книг. Перегнулся через перила, на миг ему показалось, что он падает, и он одной рукой вцепился в железную перекладину, а другой проверил два передатчика, черный провод и солнечную батарейку — они держались крепко, как следует. Хоффманн сунул приемник в ухо, положил палец на один из передатчиков, немного повозил туда-сюда — в ухе застучало и затрещало. Все работало как часы.
Он спустился вниз, к могилам, расположенным одна возле другой, но не слишком близко, в туман, стиравший смерть.
Лавочник с супругой. Старший лоцман с супругой. Бригадир каменщиков с супругой. Мужчины-звания, и женщины — жены своих титулованных мужей.
Хоффманн остановился перед камнем — серым, небольшим, положенным в память о некоем капитане дальнего плавания. Пит увидел своего отца, по крайней мере — каким он его себе представлял: простой корабль уходит от границы у Калининграда, по нескольку недель пропадает со своими снастями в Данцигской бухте и в Балтийском море, и, пока судно приближается к берегу, мама стоит и ждет, а потом бежит к пристани, в отцовские объятия. Все было не так, мать часто говорила о пустых сетях и долгом ожидании и никогда — о том, как бежала, распахнув объятия, но именно такую картину маленький Пит рисовал себе, когда расспрашивал родителей о жизни в другом времени, и именно эту картину он решил сохранить в памяти.
За могилой не ухаживали несколько лет. На краях надгробия — мох, участок почти весь зарос сорной травой. Вот им-то он и воспользуется. «Капитан дальнего плавания Стейн Видар Ульссон с супругой. Родился 3 марта 1888 г. Умер 18 мая 1958 г.». В семьдесят лет. Этот человек был. Теперь от него осталось всего лишь надгробие, к которому иногда кто-то приходит. Хоффманн держал в руках мобильный телефон — дверцу, соединяющую его с Эриком, которой суждено закрыться меньше чем через два часа. Хоффманн выключил телефон, обмотал пищевой пленкой, сунул в пакет, опустился на колени и руками рыл землю у правого края надгробия, пока не вырыл довольно глубокую ямку Огляделся — но никого больше не было на кладбище в эти предрассветные часы. Хоффманн опустил телефон в ямку, забросал землей и заторопился назад, к машине.
Вокруг Аспсосской церкви еще разливался туман; в следующий раз он, Хоффманн, увидит эту церковь уже из окна одного из прямоугольных бетонных строений.
Он успел. Сделал все приготовления. Очень скоро он останется один.
Полагаться только на себя.
Пит уже тосковал по ней. Он рассказал жене все, а она не проронила ни слова, как будто он изменил ей; он никогда не прикоснулся бы к другой женщине, но чувство было именно таким.
Ему ли не знать, что ложь не имеет конца. Просто меняет форму и содержание, приноравливается к текущему моменту и требует новой лжи, чтобы старая могла умереть. За десять лет он столько наврал и Софье, и Хуго с Расмусом, и всем, кто был рядом, что, если бы все это закончилось, он окончательно перестал бы видеть границу между ложью и правдой. Именно так: он не знал наверняка, где заканчивается ложь и начинается правда, он больше не знал, кто он.
Пит вдруг решился. Медленно проехал несколько километров, понимая: это действительно в последний раз. Ощущение, которое он носил в себе целый год, которое снова пришло к нему, он смог бы объяснить. С ним так бывало всегда. Сначала смутное ощущение в теле, потом — период тревоги, когда он пытался понять, что означает это ощущение, потом — понимание, внезапное, в полную силу, — ведь оно так долго зрело в нем. Он отсидит этот срок в Аспсосе, он выполнит свою работу — и на этом точка. Он служил шведской полиции, и единственной благодарностью ему были дружба Эрика и десять тысяч крон в месяц из фонда, откуда полиция платила осведомителям, давая им возможность не существовать. А потом он заживет новой жизнью. Вот только знать бы, какая она, настоящая жизнь без вранья.
Половина шестого. Стокгольм так и не засыпал. Машин немного, люди, спешащие по одному к поездам метро или на автобус. Хоффманн припарковался на Норртуллсгатан, напротив школы Маттеусскулан и открытых дверей уже работающей забегаловки, где за тридцать девять крон на красных пластмассовых подносах подавали кашу, яблочное пюре, рогалики с сыром, яйца и черный кофе. Едва войдя, он увидел Эрика — лицо возле стойки с газетами скрылось за «Дагенс Нюхетер», Эрик не хотел встречаться с ним глазами. Хоффманн заказал завтрак и сел в другом углу зала, как можно дальше от Эрика. Кроме них в кафе было еще шестеро посетителей. Двое молодых мужчин в светоотражающих жилетах — со строительной площадки, и четверо мужчин значительно старше, все в костюмах, с зализанными волосами — нарядились ради единственного времени дня, в котором были уверены. В забегаловках, где подаются завтраки, они частые гости, эти мужчины, у которых никого нет и которые бегут от одиночества за кухонным столом. Женщины редко так делают, они переносят одиночество лучше мужчин, стыдятся его и ото всех скрывают.