— Когда мы виделись в прошлый раз, вы были всего-навсего комиссаром уголовной полиции. И вы, конечно… все еще в той же должности?
— Да. Чтобы тебя пнули вверх, надо облажаться как следует.
Гренс стоял по другую сторону стола и ждал новой колкости, это было почти весело, но колкости не последовало. У директора тюрьмы был отсутствующий вид, рассеянный взгляд, он о чем-то сосредоточенно думал.
— Вы приехали, чтобы поговорить с Хоффманном?
— Да.
— Я как раз из больничного отделения. Вы не сможете увидеться с ним.
— Слушайте, я договаривался о посещении вчера. И он был здоровее всех здоровых.
— Они заболели ночью.
— Они?
— Пока трое. Температура. Мы не знаем, что это. Тюремный врач принял решение о карантине. Им нельзя вообще ни с кем встречаться, пока мы не выясним, чем они больны.
Гренс громко вздохнул.
— Это надолго?
— Дня три-четыре. Пока могу сказать только это.
Они посмотрели друг на друга. Говорить больше было не о чем, и они уже собрались уходить, как вдруг в помещении раздался пронзительный звук. Черный пластмассовый прямоугольник рации, висевший на бедре у Оскарссона, замигал красным.
Директор тюрьмы потянулся к ней, лицо стало сначала удивленным, потом нервозным. Он старался не смотреть на Гренса.
— Слушайте, мне надо бежать.
Оскарссон зашагал к двери.
— Там явно что-то случилось. Сможете выйти сами?
Леннарт Оскарссон сбежал по лестнице в подземный проход, ведущий к отделениям тюрьмы. Рация снова тревожно замигала.
«G2».
Корпус «G», второй этаж.
Там, где сидел он.
Заключенный, насчет которого он, Оскарссон, только что солгал, подчинившись прямому приказу руководителя пенитенциарной службы.
* * *
Он прокричал и сел на пол.
Через мгновение они зашевелились. Кто-то из надзирателей запер дверь изнутри и встал у стеклянной стены, чтобы не терять из виду зэков, бродивших по коридору, другой позвонил на центральный пост и попросил прислать спецгруппу для перевода заключенного в изолятор, причина — предполагаемые угрозы.
Пит перебрался на стул и теперь был частично скрыт от тех, кто ходил мимо, шепча «stukach» достаточно громко, чтобы ему было слышно.
Стукач.
Дверь в кабинет начальника Главного полицейского управления была открыта.
Йоранссон на ходу постучал по косяку и вошел. Его уже ждали. Большой серебристый термос на столе между диванами для посетителей, готовые бутерброды в мятых бумажных пакетах из забегаловки на Бергсгатан. Он сел, налил кофе в две чашки и, жадно кусая, съел хлеб — хотелось есть, тревога выгрызла его изнутри. В коридоре он медленно прошел мимо кабинета Гренса — единственного, где с раннего утра обычно горел свет и откуда изливалась, затопляя все вокруг, пошлая музычка. Теперь в кабинете было пусто — как у Йоранссона внутри. Эверта Гренса, который спал и работал за своим письменным столом и поднимался, как только за окном рассветало, в кабинете не оказалось, он уже уехал в Аспсос — ни свет ни заря, как и обещал вчера. Нельзя, чтобы Гренс поговорил с Хоффманном. Большой кусок хлеба застрял во рту, разбух, пришлось выплюнуть его в бумажную салфетку. Нельзя, чтобы Хоффманн поговорил с Гренсом. Йоранссон выпил еще кофе, смыл застрявший в зубах хлеб.
— Фредрик?
Главный полицейский страны сел рядом с коллегой.
— Фредрик, вы хорошо себя чувствуете?
Йоранссон попытался улыбнуться, но у него не вышло, губы не слушались.
— Нет.
— Мы все уладим.
Начальник откусил бутерброд, приподнял сыр — под ним было что-то зеленое, перец или кружочки огурца.
— Я только что говорил по телефону. Гренс возвращается из Аспсоса. Ему сообщили, что с заключенным по имени Пит Хоффманн нельзя контактировать три, а то и четыре дня.
Йоранссон посмотрел на кусок хлеба. Судорога немного отпустила — он взял хлеб и попробовал снова наполнить пустоту.
— Неспокойно.
— Как?
— Вы спросили, как я себя чувствую. Мне неспокойно. Именно так. Чертовски неспокойно. — Интендант положил сыр на тарелочку, потом швырнул в мусорную корзину. Не попал. Горло, глотка, все пересохло. — Потому, что Хоффманну придется заговорить. И я знаю, чего мне будет стоить заткнуть ему рот.
Они и раньше палили агентов. Мы его не знаем. Бросали агента, когда вопросов становилось слишком много. Мы не сотрудничаем с уголовниками. Отворачивались от него, когда охота уже началась и преступная организация, в которую полиция внедрила своего человека, вела ее по своим правилам.
Но они в первый раз бросали агента в тюрьме, за запертыми дверями, не оставив ему ни шанса на спасение.
Жизнь, смерть.
Все вдруг стало так отчетливо.
— Что вас больше всего тревожит? — Начальник полиции наклонился вперед. — Подумайте как следует, Фредрик. Что вас тревожит? Что будет, если Хоффманн заговорит? Или что будет, если мы начнем действовать?
Йоранссон сидел молча.
— Фредрик, у вас есть выбор?
— Я не знаю.
— У меня есть выбор?
— Я не знаю!
Серебристый термос полетел на пол, когда Йоранссон резко взмахнул рукой. Шеф подождал, потом подобрал термос и посмотрел на того, кому было уже больше нечего сбросить:
— Значит, так, Фредрик. — Он придвинулся ближе. — Мы все делаем правильно. Как будет — так и будет. А мы все делаем правильно. Это так. Мы не допускаем ошибок. Мы поговорим с адвокатом, который представляет интересы тех двоих из «Войтека», которые сейчас отбывают наказание в Аспсосе. Если он решит передать полученную информацию дальше, своим клиентам, если он сделал это уже вчера вечером, мы не можем за это отвечать. И если его клиенты после этого решат разобраться так, как заключенные всегда разбираются со стукачами, — мы за это тоже не можем нести ответственность. — Он больше не придвигался, но все же еще немного приблизил лицо к собеседнику: — Мы можем нести ответственность только за наши собственные действия, не более того.
Из окна был виден Крунубергский парк. Малыши играли в песочнице, две собаки носились, спущенные с поводков, и отказывались слушать хозяев, ждущих с ошейниками в руках. Очаровательный небольшой парк в центре Кунгхольмена, Йоранссон долго его рассматривал. Интенданту редко случалось гулять там. Странно, почему?
— Что будет, если Хоффманн заговорит?
— В смысле?