Наконец прокурор увидел полку. Папки, предварительные расследования, засохшее растение. Кусок стены, который раньше был чем-то другим. Наверное, как раз серединой и был.
— Что… что вы тут сделали?
Гренс не ответил. Огестам вслушивался в музыку, которая всегда звучала тут, противная и надоедливая.
— Гренс! Почему?..
— Не ваше дело.
— Вы…
— Не хочу об этом говорить.
Прокурор проглотил комок в горле. Надо было поговорить о чем-то, что не имело отношения к юридическим делам. Он попытался — и теперь в очередной раз раскаивался.
— Вестманнагатан.
— И?
— Вам дали три дня.
Тишина. Ее не должно быть здесь, в этом кабинете.
— Три дня. На последние фамилии.
— Еще не закончил.
— Если вы все еще ни к чему не пришли… Гренс, я вычеркну это дело из списка первоочередных.
Гренс, лежавший до этого момента, торопливо поднялся, на мягком осталась продавленная тяжелым телом яма.
— Ну и вычеркивайте! Мы сделали все, как вы предложили. Позвонили, рассмотрели имена, оказавшиеся на периферии предварительного следствия. Мы нашли этих людей, допросили, вычеркнули из списка. Всех, кроме одного. Некоего Пита Хоффманна, который уже отбывает срок, именно сейчас лежит в тюремной больнице и с ним нельзя встречаться.
— Нельзя встречаться?
— Дня три-четыре.
— И что вы думаете?
— Думаю, что это любопытно. Там… с ним что-то не так.
Молодой прокурор посмотрел на растение и папки, которые заступили дорогу прошлому. Не верилось, что Гренс смог отпустить того, кого так отчаянно любил на расстоянии, испытывал такую жгучую потребность в этой любви.
— Четыре дня. Чтобы вы смогли допросить этого Хоффманна. Или вы свяжете его с преступлением, или я убираю дело в долгий ящик.
Комиссар кивнул. Огестам двинулся к выходу из кабинета, в котором он никогда не смеялся, даже не улыбался. Приходя сюда, он каждый раз напряженно ждал, что его снова оттолкнут, снова скажут гадость. Огестам спешил выйти из этой затхлости и потому не услышал покашливания, не увидел листка бумаги, извлеченного из внутреннего кармана пиджака.
— Послушайте…
Прокурор остановился, подумав, не ослышался ли он; но это действительно был голос Гренса, голос почти дружелюбный и даже просящий.
— Вы знаете, что это?
Гренс развернул свою бумагу и положил на стол перед диваном.
Какая-то карта.
— Северное кладбище.
— Вы там были?
— В каком смысле?
— Были? Были там?
Что за странные вопросы. И все же у него с Гренсом наметился какой-никакой диалог.
— У меня там двое родственников.
Огестам еще никогда не видел этого спесивца таким… маленьким. Гренс потыкал пальцем в план самого большого кладбища Швеции, поискал слова.
— Тогда вы знаете… скажите… там красиво?
Дверь в конце коридора изолятора была открыта. Заключенного из сектора «G2» провели туда по подземному ходу в сопровождении бойцов из группы быстрого реагирования. Новоприбывший потребовал, чтобы ему дали позвонить на полицейский коммутатор, и спокойствие, а заодно и весь день полетели к черту. Зэк махал руками и требовал перевода на новое место, орал насчет изолятора строгого режима, колотил в стенку, опрокинул шкаф, разломал стул и нассал на пол, так что потекло под дверь и дальше, в коридор. Он был затравлен, но в то же время производил впечатление собранного, — напуганного, но не потерявшего голову. Этот парень знал, что и зачем говорит, он, видимо, не сломался, устоял. Заключенного по имени Пит Хоффманн следовало утихомирить, пока его вопли кто-нибудь не услышал. Леннарт Оскарссон сидел у себя в кабинете и смотрел поверх тюремного двора на таунхаус в отдаленном районе малоэтажной застройки, когда ему сообщили о проблеме с заключенным из добровольного изолятора в корпусе «С». Оскарссон принял решение отправиться туда лично и встретиться с незнакомым ему человеком, чей голос, однако, преследовал его со вчерашнего телефонного разговора.
— Он там? — Директор тюрьмы кивнул на открытую камеру и четверых охранников, стоявших перед дверью.
— Там.
Леннарту уже случалось видеть этого зэка. Тот убирал в административном здании. Тогда он казался выше, прямая спина, глаза — любопытные и острые. Человек, который сидел на койке, подтянув коленки к подбородку и вжавшись спиной в стену, был совершенно другим.
Только смерть — или бегство от нее — меняют человека так быстро.
— У нас что, проблема, Хоффманн?
Заключенный, которого не удалось допросить, хотел выглядеть более собранным, чем был.
— Не знаю. А вы как думаете? Или вы мне мусорную корзину принесли вытряхнуть?
— По-моему, у нас все-таки проблема. И устроил ее ты. Проблему.
Мне приказали допустить адвоката в твое отделение.
— Ты потребовал добровольного изолятора. Ты отказался сказать почему. Ты его получил, свой добровольный изолятор.
Мне приказали не допустить, чтобы тебя допросили.
— Ну так… что у тебя за проблема?
— Я хочу в погреб.
— Куда?
— В строгач.
Я смотрю на тебя.
Вот ты сидишь, в одежде, которую мы тебе выдали.
Но я не понимаю, кто ты.
— Строгач? Уточни-ка… Хоффманн, уточни, ты о чем сейчас?
— О том, что я не хочу видеть других заключенных.
— Тебе угрожают?
— Никого не хочу видеть. Это все.
Хоффманн посмотрел в открытую дверь. Заключенные, свободно передвигавшиеся по коридору, могут привести вынесенный ему приговор в исполнение так же легко, как в любом другом отделении. Пит с «Войтеком» ушли от других, но не друг от друга.
— Все не так просто. Решение о строгаче, Хоффманн, принимает директор тюрьмы. Оно не зависит от пожеланий заключенного. Тебя поместили сюда по твоему требованию, в соответствии с восемнадцатым параграфом. Тут мы дали слабину. Но погреб, строгач, — это совершенно другие правила, совершенно другие обстоятельства. Ты не можешь требовать исполнения параграфа номер пятьдесят — он о помещении куда-либо не добровольно, а принудительно. Решение о принудительном помещении принимает тюремный инспектор твоего отделения. Или я.
Они ходят там, по коридору, и они знают. Он не проживет здесь и недели.
— Принудительное помещение?
— Да.
— И в каких случаях?