Краус смотрел туда, ничего не говоря.
Он наклонился вперед, полистал паспорт, раскрыл страницу с фотографией и личным номером.
Хермансон догадывалась, о чем он думает.
Человек на фото в паспорте был белым.
Тот мужчина, которого описывали как подозреваемого в попытке убийства и который сидел в камере, — был белым.
Но тот, кто улыбался на фото в досье канадского полицейского управления, тот, кто некогда был законным владельцем паспорта, который Краус сейчас держал в руках, он-то был цветным.
Эверт Гренс был раздражен. День начался наперекосяк уже в шесть часов утра, едва он открыл входную дверь в полицейское управление, а теперь, когда время подходило к обеду, стало еще хуже. Он не выносил всех этих идиотов. Если бы можно было закрыться от всех и пустить музыку погромче, методично расправляясь с кипой следственных дел, которые надо было уже давным-давно завершить. Но не успел он и подступиться к работе, как кто-то постучал в дверь. Очередные бессмысленные вопросы и плохо обоснованные отчеты, он презрительно фыркнул, — а еще требуют, видите ли, чтобы он прикрутил звук, — да пошли они к черту! Он скучал по Анни.
Ему хотелось обнять ее, почувствовать ее ровное дыхание.
Гренс был там накануне, обычно потом он несколько дней ждал, но на этот раз он отправится туда уже сегодня после обеда, съест гамбургер в машине и как раз успеет коротко с ней повидаться.
Гренс подождал, пока Сив закончит свою песню, затем поднял новенький беспроводной телефон, в котором он еще не очень-то разобрался, и позвонил в санаторий. Ответила молоденькая дежурная, одна из его знакомых. Он сказал, что собирается заехать в течение ближайшего часа и хотел убедиться, что это не нарушит никаких врачебных осмотров или групповых занятий.
Ему сразу полегчало. Злоба, которая постоянно жила в груди, немного поутихла, чуть-чуть потеснилась, он снова смог напевать.
Горести любви не так серьезны,
Ведь любовь — веселая игра.
Он еще и насвистывал «Горести любви», 1964, фальшивя, пронзительный звук резал пространство в клочья.
Девочки, скорей утрите слезы,
Снова улыбнитесь, как вчера…
Десять минут. Все. Потом снова стук в дверь, кому-то опять неймется. Гренс вздохнул, отложил папку, которую только что взял в руки.
Хермансон. Он жестом разрешил ей войти.
— Садись.
Гренс все еще не решил, как вести себя в этой новой ситуации. Но он был рад видеть ее. Молодая женщина, да ну, нет, не в том дело, конечно.
Это что-то другое.
Он все чаще стал задумываться, не вернуться ли ему ночевать в свою большую квартиру, возможно, он там и выдержит.
Он мог бы просмотреть киноафишу в «Дагенс нюхетер» — это он-то, не ходивший в кино со времен Джеймса Бонда и «Moonrecker», 1978! — да и на том фильме он вообще заснул, уж больно долго не кончались утомительные космические приключения.
Иногда Гренс подумывал: а не выбраться ли ему как-нибудь на одну из тех дурацких торговых улиц в центре, не присмотреть ли себе новый костюм — дальше этого, правда, дело так и не заходило, но он ведь почти собрался.
Хермансон положила ему на стол листок формата А4. Мужское лицо, фотография на паспорт.
— Джон Шварц.
Мужчина лет тридцати. Черные короткие волосы, карие глаза, темная кожа.
— Изначальный владелец паспорта.
Гренс посмотрел на изображение, подумал о том человеке, который называет себя Джоном Шварцем и который, судя по рапортам Свена и Хермансон, а также тюремных охранников, находится в ужасном состоянии. Теперь это вообще никто. Для шведской полиции это человек без имени. С его необычным поведением, с его страхом, манерой колотить людей по голове; этот человек что-то носит в себе, он откуда-то ведь взялся.
Кто он? Откуда? Почему?
Расследование попытки убийства постепенно разрастается.
— Готовься к допросу.
Гренс, как обычно, беспокойно вышагивал по комнате — от письменного стола до потертого дивана, на котором частенько спал, и обратно к столу, потом снова к дивану.
— Ты сможешь заставить его говорить. Не Свен и не я, уверен, ты с этим справишься лучше нас, ты сможешь влезть к нему в душу.
Гренс остановился, сел на диван.
— Ты должна узнать, кто он такой. Я хочу понять, какого черта он тут делает. Почему вокалист танцевального оркестра прячется за фальшивым именем?
Он откинулся на спинку, тело привыкло к жесткой поверхности, как-никак он пролежал на этом диване немало ночей.
— И на этот раз докладывай прямо мне, Хермансон. Я не желаю впредь получать сведения через Огестама.
— Тебя не было утром, когда я приходила.
— Но это я твой начальник. Это понятно?
— Если ты окажешься тут в следующий раз или с тобой можно будет как-то связаться, я с удовольствием доложу тебе. Но если это будет невозможно, то я доложу тому прокурору, который руководит предварительным следствием.
Хермансон вышла в коридор разозленная и недовольная собой и направилась в свой кабинет. Но не успела она сделать и пары шагов, как вдруг повернулась, почувствовав, что не может не спросить еще об одном.
Она снова постучала в дверь, второй раз за двадцать минут.
— Еще одно.
Гренс так и сидел на диване. Он вздохнул, достаточно громко — чтобы она слышала, махнул рукой: дескать, продолжай.
— Я должна знать, Гренс.
Хермансон сделала шаг в комнату.
— Почему ты взял меня на эту должность? Как случилось, что я обошла всех полицейских, которые служили намного дольше меня?
Услышав ее вопрос, Эверт Гренс подумал: уж не издевается ли она над ним?
— Это так важно?
— Я же знаю, как ты относишься к женщинам-полицейским.
Нет, не издевается.
— Ну и?
— Так объясни.
«Муниципальная полиция дает новые назначения почти шестидесяти полицейским в год. Что ты от меня хочешь услышать? Что ты хороший работник?»
— Я хочу знать почему.
Он пожал плечами.
— Потому что ты такая… Отлично работаешь.
— Но я женщина-полицейский?
— То, что ты хорошо работаешь, ничего не меняет. Вообще женщины-полицейские никуда не годятся.
Полчаса спустя Гренс уже ехал на машине к той, по кому тосковал. Гамбургер и безалкогольное пиво в кафешке на Вальгаллавэген как раз перед поворотом на Лидингё. На улице все еще было холодно, даже днем термометр никак не поднимался до нуля. Гренс немного зяб, как обычно сразу после еды, а проклятая печка в салоне совсем не грела.