— За каким чертом, Бочкариофф, вы звонили в шведскую полицию? Что вы хотели сказать? Или, наоборот, узнать?
— Старший инспектор, — пробормотал я, губы у меня ссохлись, раскрывать рот было трудно, да и глаза мне тоже хотелось закрыть, повалиться на пол и поспать часиков восемь, тогда я, возможно, нашел бы слова, чтобы объяснить этому человеку, далеко не глупому, в чем я уже успел убедиться. Простые, вроде бы, вещи, никак не желавшие доходить до его сознания, будто именно его, а не меня, подвергали допросу третьей степени… или четвертой? Я не знал, понятно, по каким признакам отличают в полиции степени допросов, но был уверен, что в любом случае это нарушение прав человека, и так просто я этого не оставлю. Здесь не Абу-Грейб, все-таки.
— Старший инспектор, — повторил я, разлепив, наконец, губы, чтобы сказанное слышал не только я сам, но и Стадлер, сидевший, как мне почему-то начало казаться, не в двух шагах, а сотне миллионов миль, на далекой планете, — я вам уже говорил, но вы не слышите… эти два преступления… они не могут быть не связаны… и если понять одно…
— Вот-вот, — добродушно произнес Стадлер. — Если я пойму одно — это вот, — то сообщу о результатах майору Фридхолму, и пусть он использует мои сведения, как ему будет угодно. Послушайте, Бочкариофф, — неожиданно озлился Стадлер и перегнулся ко мне через стол, а его банда подступила на шаг, готовая к новой фазе мучительства, — вы хотите, чтобы я допросил вас и по делу об убийстве этого… как его… который пел в Стокгольме? Да? Хотите, чтобы я и шведа на вас навесил? В вашей любимой физике это называется: довести ситуацию до абсурда. Такой глупости я не сделаю. Внешние признаки и совпадения еще не означают существования внутренних связей, это вам тоже должно быть известно. Я вас отлично понимаю, Бочкариофф. Вы убиваете Гастальдона, не знаю как, это вы мне расскажете… а потом узнаете о похожем убийстве в Швеции, ум у вас быстрый, и вы понимаете, что это шанс запутать следствие. Можете не мотать головой, так все и было, и вы мне скоро это сами подтвердите и подпишете. И сообщник у вас был, теперь это очевидно. Кто-то недавно звонил в Стокгольм, назвался вашим именем, но вы-то сидели здесь, на этом стуле! Так кто звонил?
— О чем вы говорите, инспектор…
— Старший инспектор!
— Старший… Звонил я, да… Это было вечером, я даже не подумал, что в Европе ночь.
— Звонили полчаса назад, в Стокгольме скоро полдень, время звонка фиксировано, уж это вы могли бы предусмотреть!
— Я звонил… — начал я и прикусил язык. Вот оно! Если мне и нужно было доказательство, это было оно самое, тут и сомневаться не приходилось.
Да, но… Доказательством это было для меня, а для Стадлера — всего лишь мое слово против официально зафиксированного времени. С одной стороны — документ, с другой — мои измышления. И я могу говорить все, что угодно…
— Так что же делал в вашей квартире Гастальдон?
О, Господи, опять… Жаль, я не был йогом — мог бы отключиться, замедлить все процессы в организме, копы хоть до следующей недели повторяли бы свои вопросы, а я сидел бы мешок мешком, ничего не слышал, не видел, не ощущал… а потом пришел бы в себя в камере… или в своей квартире…
— Кто был вашим сообщником в театре?
Этого вопроса они еще не задавали, новые слова прорвались сквозь блок в сознании, я сразу ощутил и холод, и жажду, и в желудке заурчало, и свет в глаза оказался слишком резким, я привычно пробормотал:
— Не было у меня никакого сообщника…
И только после того, как в комнате неожиданно наступила тишина, понял, что на этот раз сморозил глупость — не подумал, что простое отрицание, будучи связано с общим направлением допроса, даст в руки Стадлера… вот черт.
— То есть, — медленно проговорил старший инспектор, — ваши слова являются косвенным признанием в том, что вы совершили убийство в одиночку. Это важно, Бочкариофф. Ваши слова зафиксированы.
— Я не убивал… Так какой у меня мог быть сообщник?
— Итак, вы утверждаете, что сообщника у вас не было. При наличии мотива…
И все сначала. Мне нужно было подумать. Мне нужно было обязательно понять, как получился этот разрыв во времени — что бы ни говорил Стадлер, я-то помнил, что звонил в Стокгольм вечером из театра!
Свет стал почему-то зеленоватым… а полицейские оказались где-то вдали… будто улетали прочь с субсветовыми скоростями… но тогда смещение должно быть красным, а не…
И все.
— Я не люблю Венецию, маэстро, — сказал Сомма, опускаясь на стул. Шляпу свою, которую он снял, целуя руку Джузеппине, адвокат положил на столик тульей кверху, и кивком подозвал официанта. — Никогда не подойдут сразу, шельмы, — пожаловался он. — Положительно, маэстро, Венеция — город грубиянов, мошенников, мелких воришек и нечистоплотных стряпчих, но жить в любом другом городе нашей благословенной родины я бы просто не смог. И не нужно уличать меня в непоследовательности, я вам отвечу, что лучшего места для адвокатской практики не найти на всем полуострове от ломбардских лесов до виноградников Калабрии.
— Какая замечательная эпитафия, — рассмеялся Верди, а Джузеппина, разглядывавшая кариатид на балконах расположившегося по ту сторону канала дворца, сказала рассеянно:
— Дорогой синьор Антонио, в какой из этих двух Венеций вы живете на самом деле?
— В обеих, — улыбнулся Сомма и сердито сказал подошедшему, наконец, официанту: — Три лазаньи с грибами, и побольше острого соуса, маэстро голоден, как Пантагрюэль после вечеринки у Панглоса. И салаты. И кофе.
Под навесом было не так жарко, как на улице, но дышать все равно было трудно, июль в Венеции — не то время, когда можно совершать приятные экскурсии, большинство богатых венецианцев предпочитает на летние месяцы отправляться на континент, оставляя свои дома под присмотр прислуги. Жизнь в городе замирает, днем на улицах можно не встретить ни одного человека, и только бродячие коты нарушают своими воплями тягучую тишину, повисшую в расплавленном воздухе.
Верди ел сосредоточенно, успевая, впрочем, пододвигать к Джузеппине соль и специи, а Сомма к еде едва притронулся, видно было, что он нервничает, и его многословие также было тому определенным свидетельством.
Разговор возобновился, когда нерасторопный официант принес кофе и удалился с видом Сизифа, в который уже раз втащившего на вершину горы тяжелый и бесполезный камень.
— Итак, маэстро, — сказал Сомма, — вам все-таки удалось победить этого проныру Торелли. В Неаполе пойдет «Арольдо», если я правильно понял сбивчивый рассказ синьора Винья — он заходил ко мне вчера вечером, сообщил о вашем приезде, передал записку, а заодно и рассказал кое-какие подробности этой неприглядной истории.
— Победил? — Верди поднял на адвоката недоуменный взгляд. — Не думаю, что случившееся можно назвать чьей-то победой. Компромиссы полезны, они спасают репутации и часто — состояния, но победами их назвать нельзя ни в коем случае.