Потом он и вправду ужасно симпатичный.
Тревор проснулся один в темной спальне. Какое-то мгновение он не чувствовал под собой матраса, не был даже уверен, что лежит на твердой поверхности; с тем же успехом он мог бы вращаться в какой-нибудь лишенной ориентиров черной пустоте., Потом постепенно проступил смутный прямоугольник окна и еще один прямоугольник побольше — шкаф. Тревор осознал, что место по другую сторону матраса пусто. Зах еще не вернулся.
Если уже почти совсем стемнело, значит, времени далеко за семь. Интересно, где Зах? Что он делает? Может, он все еще в клубе, веселится в компании шумных музыкантов после того, как провел столько напряженных часов с Тревором? Жалеет ли он, что связался с Тревором, а не с экзотическим Кальвином, который играет на гитаре, а в ушах носит серебряные амулеты, которому нет нужды показывать, как заниматься любовью?
А что, если так и произошло? Что, если Кальвин предложил его подвезти, и глаза их встретились в совершенном взаимопонимании, какого мне никогда не постигнуть, и где-нибудь на полпути сюда они съехали с дороги на обочину и Кальвин в машине сделал ему минет? Что, если это происходит прямо сейчас? Его руки сцеплены в обесцвеченной шевелюре Кальвина, спина его выгнута, как была она выгнута для меня, его гладкий сладкий член входит в рот Кальвина так же гладко и полно, как входил в мой? Что, если он никогда не вернется?
Тревор поднес левую руку к губам, впился зубами в складку кожи у запястья. Боль немного прочистила ему мозги, остановила гонку параноидальных фантазий, возникавших даже быстрее, чем он успевал разубеждать себя. Он знал, что Зах не с Кальвином. Но он так же знал, что при других обстоятельствах Зах, возможно, был бы с ним. Как ни иррационально это было, эта мысль все равно причиняла боль.
Наконец он услышал звук подъезжающей машины. Хлопнула одинокая дверца. Потом шаги Заха пересекли веранду, вот Зах на ощупь пробирается через темную гостиную. Тревор услышал, как он на что-то наткнулся, выругался вполголоса и остановился.
— Трев? — неуверенно позвал он.
Тебе нет нужды отвечать. Ты можешь просто оставить его стоять в темноте одного.
ХВАТИТ- приказал он себе. И откуда, черт побери, взялась эта мысль?
Свет залил коридор, косым клином упал в дверь спальни. Зах вошел, присел на край постели и через одеяло обнял Тревора.
Перекатившись на спину, Тревор обнял его в ответ. Волосы у Заха были влажные и пахло от него мылом, шампунем и восхитительно чистой кожей.
— Ты душ принимал?
— Ага. У Терри. У него крутая ванна, огромная такая старомодная штука на когтистых лапах.
При упоминании когтелапой ванны Терри Тревора захлестнуло безотчетное облегчение. Доверие, напомнил он самому себе. Но двадцать лет доверие не было частью его существования; оно не возникнет безоговорочно за каких-то пару дней.
Руки Заха забрались под одеяло.
— Мне пару часов не надо возвращаться в клуб.
— Никогда не сбавляешь оборотов, а?
— Нет, — признался Зах. — Особенно если у меня есть выбор.
— Ты не мог бы просто лечь под одеяло и обнять меня?
— Нет проблем.
Зах скинул кроссовки, стащил одежду и пристроился рядом с Тревором. Он закинул руку Тревору на грудь, положил голову ему на плечо. Тело его было расслабленным и очень теплым.
— О-о-о-о, — простонал он. — С тобой так хорошо. Не дай, мне заснуть.
— Спи, если хочешь, — сказал ему Тревор. — Я как раз выспался. Я тебя разбужу через час.
— Ты уверен?
— Для меня не проблема не спать.
— Ты останешься со мной?
— Честное слово.
— М-м-м… — Зах глубоко и удовлетворенно вздохнул. — Я люблю тебя, Трев… Ты самое лучшее, что со мной когда-либо случалось…
Он вскоре задремал, а Тревор лежал, всматриваясь в темноту, переваривая сказанное Захом.
Он не понимал, как он может быть лучшим, что когда-либо случалось вообще с кем-то, не говоря уже о ком-то вроде Заха. Его жизнь расцвечена несчастьями. Вероятно, он сумасшедший. Он ни на кого не может опереться; у него не хватит сил, чтобы служить кому-либо опорой. Возможно, у Тревора Мак-Ги хватило бы, но Тревор Блэк на такое просто не годен.
И все же Зах произнес эти слова. А Тревор не думал, что Зах ему лжет.
Интересно, что будет, если Заху придется уехать? Захочет ли он, чтобы Тревор поехал, с ним? И если захочет, сможет ли Тревор это сделать? Хотя он вернулся в этот дом, думая, что, вероятно, умрет здесь, он обнаружил, что вообще больше не хочет умирать. Но он все еще не нашел того, что искал. Или нашел?
Ты вернулся в поисках семьи. Возможно, твоя ошибка в том, что ты полагал, что это означает Бобби, Розену и Диди. Кинси и Терри приняли тебя в свой круг, выказали к тебе доброты больше, нем все чужие. Кого ты обнимаешь сейчас, если не члена своей семьи?
Но я не хочу, чтобы он уезжал. Я правда не хочу.
Тут в голову Тревору пришла мысль, от которой у него едва не зашлось сердце и пересохло во рту. Мысль эта была: Может, Бобби думал, что мама собирается бросить его, уехать, забрав меня и Диди? И, может быть, он тоже не хотел, чтобы мы уезжали?
Тогда почему он оставил меня в живых? Почему он меня отпустил?
Потому что знал, что ты художник. Вот оно. Он знал, что ты вернешься. Художники всегда возвращаются в места, создавшие их и ставшие местом их погибели.
Взять хоть Чарли Паркера. Свои зрелые годы он вполне мог бы доживать во Франции, где к американским джазменам относились как к особам королевской крови, где расовых предрассудков почти не существовало, где героин был крепким и чистым и где не придирался закон. Но Птица просто не мог. Ему надо было лететь к призрачным огням Пятьдесят второй улицы, в клубы, где не мог уже играть, в огромный голодный человеческий муравейник, превративший его имя в легенду, в страну, которая убьет его в тридцать пять. Он должен был вернуться. Он должен был все увидеть и услышать. Он был художник.
Ладно, думал Тревор. Я здесь. Но рисовать я буду то, что я, черт побери, хочу рисовать. И я ни за что не причиню больше боли Заху, никогда.
Как будто в ответ Зах застонал во сне и уткнулся лицом в плечо Тревора. Тревор погладил его волосы и гладкий изгиб спины. Интересно, кто или что населяет кошмары Заха? Была ли это тяжелая рука, ложащаяся ему на плечо, стальные наручники, за которые его волокут в тюрьму, где его ждут кровавое изнасилование и смерть? Или это ясные прозрачно-пустые глаза и жестокий язык матери или тяжелые кулаки отца? Или это нечто не столь конкретное: образ, едва уловимый в зеркале, тень, мелькнувшая на стене?
Ночь была совсем тихой. Тревор слышал потаенные мелкие скрипы дома, отдаленное треньканье дорожного движения, пронзительное пиликанье насекомых в высокой траве во дворе. Но ближе, чем все это, даже ближе, чем собственное, он слышал дыхание Заха и стук его сердца.