Роман бросил Надину сумочку прямо в кабинете. На место возвращать не стал. Взял обруч и вышел. Надо было спешить.
– Появлялся Сазонов? – спросил Роман, заходя на кухню дяди Гришиного дома.
Григорий Иванович сидел за столом. Литровая бутылка, наполненная кристальной жидкостью, – перед ним. Стаканы граненые, огурчики, грибочки, капуста кислая – все как положено. Один стакан пустой.
– Появлялся, – утвердил Роман Вернон, не дождавшись ответа.
– Появлялся, – кивнул дядя Гриша. – Мы даже с ним выпили за возвращение из дальнего пути.
– И где он теперь?
– В погребе у меня лежит. Тепленький. Хулиганить не будет. Ты ему фингал под глаз поставид?
– Алексея работа. А разве на жениха самогон твой действует?
– Мой самогон – и не проймет? – искренне удивился дядя Гриша. – Да мой кого хочешь уложит.
Роман выскочил из дома, побежал к знакомому погребу. Не соврал дядя Гриша. Вадим Федорович как раз тут и лежал, на полке возле банок, где прежде Надя покоилась, а затем Баз пребывал в беспамятстве, завернутый в одеяло и брезент. Только Сазонов ни во что завернут не был. Смокинг на нем, рубашка белая – прямо с Синклита сюда и пожаловал. И теперь дрыхнет, физиономия красная, как семафор, губы пузырятся, один глаз заплыл. Ожерелье на шее тоже красным светится. Ну и силен у дяди Гриши самогон. Заговоренный – не иначе. Роман на всякий случай ледяные наручники с сильнейшим заклинанием Сазонову на запястья приладил. Да еще пару охранных заклинаний наложил, хотя понимал, что мера лишняя, – от хулиганского этого похмелья господин Сазонов не проснется, пока ему сам главный хулиган не позволит.
Роман вернулся в дом.
– Выпьешь? – спросил дядя Гриша, набульки-вая из бутыли в стакан.
– Чтоб там, рядом с женишком, лечь?
– Ну, зачем так? Я тебе обычного налью.
– Не надо. – Роман глотнул из своей фляги для безопасности. Закусил огурчиком. Тот хрустнул, брызнул кислым соком. Хорош.
– Сильно берет, да… – кивнул дядя Гриша. – Уж коли этой моей самогоновки кто глотнет, ни за что не вырвется.
– Перстень Юла ты сделал?
– Знаешь, так чего спрашиваешь? – Дядя Гриша опрокинул стакан.
– А этот? – Роман повернул сжатую в кулак руку так, что зеленый камень оборотился в сторону дядя Гриши. – Этот тоже твой?
Дядя Гриша долго молчал, глядя на перстень. Вздохнул тяжело и кивнул.
– Чье ожерелье внутри?
– Машенькино. Доченьки моей покойной.
– Значит, Марья Гавриловна Гамаюнова – супруга твоя?
Дядя Гриша фыркнул:
– Тогда она не Гамаюновой звалась – Терентьевой. Мою фамилию носила. Она ведь хулиганка была – поискать. О мировых всяких безумствах задумывалась. А вот деточку нашу не уберегла. Машенька ведь не от болезни умерла какой – не от грудной жабы, как нам в музее этом сказали. Вышло так, что ожерелье ее душить стало. Водой обливали, в речке купали – не помогло. А Марьи Гавриловны, как назло, рядом не было. Звал я ее – не пришла. Не успела. Я тогда ножик ледяной взял, ожерелье срезал и в перстень закатал – да поздно. Все равно не помогло, все равно вижу – дитятко мое умирает. Я ее на руки. А она вздохнула и не выдохнула. Глазки приоткрыты, на мир смотрят, не видят. А сама – не дышит. Я – в комнату ту, обитую пурпурным штофом, где пейзажи по стенам висели. Шагнул – и как в пропасть. Выскочил в Петербурге. Аж в тысяча девятьсот шестидесятом году, как потом выяснилось. Прямо в больнице.
– В портал нельзя без ожерелья входить.
Дядя Гриша запнулся, как будто и сам понял, что ляпнул что-то не то.
– Разве?
– Это точно.
– Так я ведь хулиган. А у Машеньки было ожерелье… Ах, нет, не было. Так она мертвая уже была! – нашелся наконец дядя Гриша. – Но и здесь не воскресили. И я назад возвращаться не стал. Зачем? Тут остался. Если будущее видел, прошлое мгновенно теряет смысл.
– В музее сказали, что ты в реке утонул.
– Смех, да… Нашли кого-нибудь по комплекции подходящего и мной объявили. Надо ж было как-то бумагу о смерти супруга получить, чтобы снова замуж Марье Гавриловне выйти. Она еще при мне на этого красавчика Гамаюнова заглядывалась. Ну а я здесь прижился. Машенька родилась. Моя. Но другая. У нас с Танюшей деток долго не было, я Ваську вроде как за сына считал. Потом думали усыновить кого. Ну, а после радость случилась. Машенька наша.
Роман чувствовал: недоговаривает что-то старый хулиган про свои дела личные, самое важное утаивает. Но сейчас темногорского колдуна интересовал прежде всего Вадим Федорович и все, с ним связанное.
– Дядя Гриша, а ведь ты нарочно тогда к особняку Сазонова свернул. Не было никакого колдовства. Ты туда нас с Базом сам привез.
Григорий Иванович отпираться не стал.
– Я ведь там, в притоне, всех гадов запомнил. Прежде чем их водой смыло. А как раз накануне твоего прошлого возвращения, когда ты Ваза в погребе нашел, примчалося от Сазонова человек с посылкой: деньги передал и подарочек для Машеньки. Так я посланца признал – охранника этого я там, в притоне, видел. Только думал – он сам, гаденыш, с дружками девочку мою украл. А вышло – хозяин приказал. Ну, а дальше ясно. Посчитались мы с ними со всеми. Там, в особняке.
– Так ведь это ловушка примитивная. Ник Веселков намеренно вас в ловушку заманивал, когда посланца с подарком прислал. Неужели не поняли?
– Как не понять! Но мне приятно в ту ловушку лезть было. А еще занятно было поглядеть, как ты испугался, когда вообразил, что заклинания твои не действуют.
– Злая шутка, – буркнул Роман.
– Не спорю. Но решил: advienne се que pourra*.
– Что ж ты женишка-то не раскусил?
– А чего его кусать-то? Он как кусок металла. Без сердцевины. Нет в нем ничего. Потому и наружу не видать. Да и не всемогущий я ведь. Хулиган обычный, на хулиганке был когда-то женат. И все мое уменье – кольца делать.
– Значит, там, на дороге, мы случайно встретились. То есть не случайно, конечно, но не по твоей воле.
– Правильно говоришь, воля была не моя. Я в Темногорск ехал. Вы – в Беловодье. Дороги скрестились там, где женишок-хулиган угадал. А может, и не женишок, может, кто-то другой. Разве нам ведомо, по чьей воле наши дороги друг друга перечеркивают?
– Теперь я понимаю, почему ты там, в усадьбе, себя так странно вел.
– Ни хрена ты не понимаешь. – Григорий Иванович вытащил из шкафчика черную бутылку. Совершенно черную. Не разглядеть, что же там, внутри. Сургучом была запечатана. Сейчас сургуч сбит. – Не хочешь глотнуть? – спросил хозяин, хитро щурясь. – И правильно делаешь, что не хочешь. Сильная это штука. – Дядя Гриша спрятал бутылку обратно в шкафчик. – Жидкость там прозрачная, как слеза. От спиртяшки не отличишь. Но стоит пару капель в стакан капнуть – и ты уже никакой. Пока ты в усадьбе Марьи Гавриловны ее портрет в кабинете рассматривал, я в подвальчик слазал, да потайной погребок наш отыскал, и забрал оттуда инструментик мой, для колец потребный, да бутылочку эту. Последнюю. – Дядя Гриша вновь наполнил свой стакан.