Медбрат просиял — как видно заждался, пока его кто-то сменит. Он уступил мне свое кресло и энергично засеменил к двери.
Я наконец-то смог не торопясь рассмотреть людей, которые-то, по сути, и привели меня сюда, в эту обитель прикладного свободомыслия..
Тот, что лежал слева от меня, был вызывающе молод, у него было некрасивое худое лицо хронического хорошиста и тощее длинное тело несостоявшегося легкоатлета.
Он глядел на меня немигающим полумертвым взглядом. Вся его фигура выражала болезненную безучастность.
«Это Засядько… Артем», — догадался я.
А второй, тот, что лежал справа, ему было на вид лет пятьдесят пять, мирно спал, густо облепленный датчиками. Пожалуй, он годился мне в отцы.
Лицо папаши было бледным, припухшим и осунувшимся. Я бы даже сказал, у этого лица не было выражения — даже выражения сонной безмятежности. Его руки, мускулистые и густо оволошенные, как у гориллы, бессильно лежали на белом одеяле. «Это наверняка Дидимов-Затонский», — догадался я, припоминая данные из своего планшета.
— Вы тут располагайтесь, Саша… Поговорите пока с Артемом, — Сержант жестом указал на молодого. — Характер у него плохой, но в душе парень добрый и совестливый… Через пару минут он должен прийти в себя, ему только что вкололи пробуждающее лекарство… А я к вам через двадцать минут вернусь. У меня будет к вам, Шура, еще один важный, но, к счастью для вас, совсем короткий разговор.
С этими словами Сержант загадочно улыбнулся. В ту минуту он, согнувшийся как будто в поклоне, походил на хитрована-визиря из исторического романа о простодушном древнем правителе Мириде, его обожала моя возлюбленная Исса…
— Если что, вон та кофемашина исправна. Опытным путем установлено, она делает отличный кофе-глясе… Особенно если сахар выставить на половинный.
Не успел я сделать глоток из бумажного стаканчика, как молодой генштабист по имени Артем Засядько пришел в себя.
Это выглядело странновато. Он не то чтобы «открыл глаза» — глаза у него были открыты всё это время. Просто в них вдруг появилось выражение нарождающейся осмысленности.
— Доброе утро, — сказал я.
— Доброе, — просипел он.
Затем потянулся. Приподнялся. Обеими руками взъерошил серый ежик у себя на голове.
Повернулся ко мне. Спустил с кровати на мохнатый коврик, к слову, далекий от всякой белоснежности, свои длинные ноги (на Засядько была больничная пижама с липучками на спине и аккуратными дырками для датчиков и катетеров, я в такой, конечно, леживал во дни иные).
— Так вы офицер! Боже мой, утро действительно доброе! Будем знакомы! — Он протянул мне прохладную руку.
Я охотно ответил на его полумертвое рукопожатие.
— Александр Пушкин. Гвардии старший лейтенант, истребитель, комэск второго гвардейского авиакрыла. Нахожусь здесь по заданию, связанному непосредственно с вами, товарищ капитан.
— Господи… Как же это здорово! Как здорово! В мой день рожденья! — Артем поглядел в потолок, словно надеялся увидеть прямо там свою натальную звезду.
— Что ж… Поздравляю! — сказал я.
Однако тема дня рожденья — неожиданно для меня — развития не получила.
— Как это здорово! Что старший лейтенант! Что комэск! Что родные ВКС… — бормотал Засядько, экстатически зажмурившись. Но потом, словно бы что-то вспомнив, стал вдруг серьезным и поглядел на меня очень требовательно. — Постойте, Александр Пушкин… А есть ли у вас жена?
— Жена? Пока нет! Но есть невеста.
— А сестра?
— Сестра есть. Зовут Полиной, — сказал я недоуменно. — А при чем здесь… это?
— Это важно! Очень важно!
— Что именно важно? — Спросил я, призывая к себе на помощь всё свое терпение. Ведь общаться с больными, даже когда это не психически больные, задача — требующая стойкости.
— История была! В мае! Вообще-то секретная, но теперь… — Засядько махнул рукой. — Но теперь уже не важно… Ягну… Вы ведь знаете ягну?
Я кивнул. Кто же не знает старика Ягнского?
— Ягну собрались взорвать систему Секунда и сжечь планету Грозный… А начальство решило, что пока есть время, надо с Грозного снять какую-то ценную фауну. Для акселерации, что ли… Я тут не эксперт… Нужен был квалифицированный биолог, и срочно, счет там шел на дни… Было несколько кандидатур. Среди них — Полина Пушкина.
— Это точно моя сестра… Она действительно биолог… Высококлассный! — Меня буквально затопило гордостью.
— Кандидатура Полины была тем более подходящая, что она, по удивительному стечению обстоятельств, в это время как раз находилась на Грозном. Но ГАБ ее персону не утвердило… Решили, что у нее хроническое переутомление, потому что тесты по здоровью у нее были не очень… Вместо вашей сестры штатным биологом экспедиции назначили доктора Афину Железнову…
Я задумался. Не было ли среди подруг и коллег Полины такой вот Железновой? Впрочем, я так мало знал «подруг и коллег Полины»…
— Впервые о такой слышу, — признался я.
Засядько торопливо продолжал, как будто меня и не было рядом.
— Ну а я с коллегой Глебом Розалиновым был обязан ее охранять… Розалинов жизнь отдал, когда на товарища Железнову какой-то там… плезиозавр, что ли… посягнул, — Засядько помрачнел, как видно залип в тенетах неприятных воспоминаний. — Так вот Афина… Мы уже улетали, а она настояла, что они с мужем могут на несколько часов остаться — бабочек там, видите ли, ловить… Ну мы не против были… Они ведь лица гражданские, задачу выполнили, звездолет у них, «Эйлер», был такой шикарный, совершенно исправный… Улетели мы. А потом оказалось, что Афина… В общем, погибла…
Я как мог осмыслил его рассказ. И не смог удержаться от вопроса.
— Ну… Ну и?
— Так вот я узнать хочу, — в глазах Засядько заплясали искорки. — Полина-то ваша как?
— Ну… Мнэ-э, — я замялся. Это был, наверное, самый неожиданный вопрос, что мне задавали за последний месяц. — Полина ничего… Жива… Недавно ее слышал… Недолго, пару минут.
— Жива? Камень с плеч! Хоть Полина жива… Ей повезло… А вдруг вместе с Афиной и Полина бы?.. Со всем Грозным… Как бы я смог теперь вам в глаза смотреть? Каково бы это было?
Я согласно закивал. Мол, понимаю. И слава Богу. И жаль, что та самая Афина с такой вот редкой фамилией погибла…
Не знаю, до чего бы мы с этим экзальтированным Засядько договорились, как вдруг на соседней кровати в сознание пришел, а точнее было бы сказать «забрел», Дидимов-Затонский.
Он заворочался на матрасе. Застонал. Когда я подъехал к нему на своем медбратском кресле, он воззрился на меня осмысленным взглядом много пережившего человека и сказал, обращаясь, впрочем, не ко мне, а к Засядько.
— Тёма, мать твою…
— Да, Виктор Ростиславович? — Засядько встал, подскочил к кровати Дидимова-Затонского и воззрился на того с нежностью и надеждой.