Рядом стонали. Марку казалось, что он сползал с убитого целую вечность. Ребра дергало так, словно кто-то пытался клещами извлечь их из живого человека. Костер в правой лодыжке бушевал, пожирая плоть. Берцовая кость плавилась от боли.
— Господин обер…
— Аптечка… — Дрогнули белые губы Назона.
Сил командира едва хватило на шепот. Какой уж там бас…
— Сейчас… Я сейчас…
Марк нашарил на поясе обер-манипулярия аптечку, забыв, что у него самого есть такая же. Голова кружилась, перед глазами плясали звезды. Держись, велел он себе. Держись, иначе Назон истечет кровью. Вытащив из аптечки жгут, Марк туго перетянул рассеченное бедро командира выше раны. Что еще? Предплечье? Анестезия, антисептик, «замазка», регенерант…
Закончив с Назоном, он вколол анестезию себе.
В доме продолжали стрелять. Втащить Назона на эстраду удалось лишь с третьего раза. Анестезия притупила боль, но теперь Марк не чувствовал правую ногу. Бесполезная обуза, нога волочилась за ним — колода колодой. Через каждые пару метров приходилось отдыхать. В мозгу щелкал кнут, все громче, настойчивее: «Alles!.. Alles…»
— Сюда! Скорее! Они ранены!
Лица. Где-то он их видел.
Назон открыл глаза:
— Кто разрешил вам оставить пост, господа офицеры?
Бас, улыбнулся Марк. Будь я проклят, бас.
И потерял сознание.
КОНТРАПУНКТ.
Н’ДОЛИ ШАНВУРИ, ДОЧЬ ПАПЫ ЛУСЭРО
(Шесть дней тому назад)
Пак обожал торчать в вирте. Впрочем, не без странностей. Иногда мне казалось, что он приносит из вирта в клюве сплошные похороны. Сообщал он мне о чужих смертях в самое неподходящее время: за завтраком, во время выездки Орлика, под вечернюю трубочку. «Ты в курсе? — спрашивал Пак, а я уже знал, что где-то оркестр сыграл траурный марш. — Умер Джонатан Харпи. Ну, Хомяк, помнишь? Трубач, ты его знал…»
Я кивал и слушал.
Пак затевал бесконечный монолог. Он вспоминал, как клёво Хомяк лабал нью-джезз на сейшне с «Братвой из Мизери», как он поставил на место лощеного скрипача Косту, лауреата всякой байды, сперва набив Косте морду, а затем сыграв Костину «Звездную сонату» на трубе вместе с оркестром Дюка Леннона; как Хомяк ездил на шефские по рыбозасолочным сейнерам, а потом расплачивался в борделях и кабаках брикетами черной икры; как потешно раздувались Хомячьи щеки на блюзе «Солнце село за горою»…
Зачем, спросил я у Пака однажды. Зачем ты вылавливаешь смерть за смертью? Большинство этих людей мы знали шапочно. Кое-кого не знали вовсе. Что за странный лейтмотив? Ворон, зачем ты скачешь по свежим могилам?!
Он удивился.
Я же не о смерти, сказал Пак. Я о жизни. Ты что, не понимаешь?
И я понял.
(Из воспоминаний Луция Тита Тумидуса, артиста цирка)
Сенсор тревоги.
Н’доли могла нащупать его с закрытыми глазами. Сигнал на пульт службы безопасности центра. Дубль — на личный уником куратора Умслы. Определить местоположение абонента — дело трех секунд. Группа быстрого реагирования вылетит пулей.
Коммуникатор лежал в сумочке.
Не успею, поняла Н’доли. А если они решат, что в сумке оружие… Время. Надо тянуть время. Они отвлекутся, и у нас появится шанс. Какой шанс, дурочка? Помпилианские «контры» не дают шанса скверным девчонкам, возомнившим себя генералом Ойкуменой.
— Куда же вы меня приглашаете?
Она очень старалась, чтобы голос не дрогнул.
— Это зависит от вас, биби Шанвури. Вы ужинали?
— Нет.
— Отлично. — Пунцовые губы собеседницы изобразили улыбку. Даже под угрозой расстрела Н’доли не рискнула бы воспользоваться такой вызывающей помадой. Впрочем, женщине в черном этот цвет был к лицу. — Милочка, я приглашаю вас в ресторан.
Усыпляют бдительность, подумала Н’доли. Что ж, подыграем.
— Мы знакомы?
— Мы, можно сказать, коллеги. Работаем на «Грядущее». — Женщина сделала один, точно рассчитанный шаг. Серебристый отблеск упал на ее лицо. — Меня зовут Юлией. Юлия Руф, к вашим услугам.
Высокий лоб. Черные, как смола, волосы гладко зачесаны назад. На висках — спираль локонов. Эталон помпилианской красоты — огонь во льду. Разница в возрасте если и чувствовалась, то не в пользу Н’доли. Она была шапочно знакома с госпожой Руф: встречались пару раз в центре. Кто в «Грядущем» не знал Юлию Руф, первого помпилианского коллантария?
Неужели Юлия, лишенная расового статуса, работает на имперскую контрразведку?!
— Извините моих друзей, — госпожа Руф развела руками, — за небольшое представление. Господа офицеры питают слабость к театральным эффектам.
— Если мы испугали вас…
Из лимузина вышел бритый наголо мужчина средних лет, в светлой рубашке и брюках. Он коротко, по-военному, поклонился:
— Я прошу прощения.
У Н’доли отлегло от сердца. Полковника Тумидуса она знала лучше. Случалось, полковник захаживал в гости к отцу Н’доли.
— Готов искупить вину! — Полковник щелкнул каблуками, словно на нем были не сандалии, а сапоги. — Если, конечно, у вас нет других планов…
Делая вид, что колеблется, вудуни отступила от мобиля. Ее не преследовали, не хватали, не тащили обратно. Н’доли расстегнула сумочку. Пальцы нащупали коммуникатор. Вот он, сенсор тревоги. Одно касание… Никто не двинулся с места, чтобы ей помешать. Н’доли перевела дух и вынула руку из сумочки. Сердце колотилось в груди, как после долгого заплыва, но в дочери Папы Лусэро уже проснулось любопытство.
— Чем обязана такой чести?
Юлия по-птичьи склонила голову. На лице помпилианки читалась уверенность: мы уже едем в ресторан. Мы просто кокетничаем, ломаем комедию, чтобы наше согласие выглядело милостью, одолжением, а не сдачей крепости.
— Нам есть о чем поговорить, биби Шанвури, — сказала она.
И любопытство победило.
«Эта королева права, — с легким раздражением отметила Н’доли, ныряя в салон. — Я сама согласилась. Добровольно…»
Мобиль тронулся с места.
В ста метрах от лимузина, скрыт тенью деревьев, стоял «Скарабей» эконом-класса. В его тесной кабине переглянулись два человека. Тот, что сидел на пассажирском сиденье, моргнул — фасеточный глаз сменил режим восприятия.
— Ты что-нибудь понял?
— Нет.
— Кто это был? Наши?
— Не знаю. Почему нас никто не предупредил?
Они говорили на помпилианском.
— Надеюсь, вы не вегетарианка, милочка?
В том, что сама Юлия — хищница, не было ни малейших сомнений.