— Да…
— Ты — умный, талантливый, сильный… Ты можешь все. Стряхни наваждение.
— Да…
— Вокруг — огромный, сказочный мир. Давай обойдем его… Давай подружимся с людьми, которые не зависят от твоей власти и денег… Ты еще не изведал счастья бескорыстной раздачи добра.
— Да…
— И губернатором тебе не надо быть — ты больше любого губернатора. Поверь мне, у нас губернатором человека можно называть только в насмешку. Бетховен, узнав о коронации Наполеона, в ужасе закричал: «Боже, какое снижение вкуса!»
— Да, моя любимая…
— Вся твоя жизнь и так сплошное Ватерлоо, и это звучит не ода «К радости», а Реквием… Остановись, Саша…
— Да…
— Ты сделал свое имя нарицательным, и обозначает оно — деньги!.. Ты стал первосвященником дьявольской религии, где веру заменяет жадный азарт. Это дорога в ад.
— Да. А что такое ад?
— Это твоя жизнь, помноженная на бесконечность…
— Да, наверное…
Господи, как невыносимо остро я любил ее в этот момент!..
Какое волнующее недостоверное блаженство!
Короткое счастье, как вздох, — она ведь мне врет. Не знаю, в чем ложь — в чувствах, мыслях, обстоятельствах, планах, намерениях, мотивах.
Но она меня сейчас обманывает. Пытается обмануть. Хотя меня обмануть нельзя, потому что я, пролетая сквозь детали, как безмозглый детектор лжи, как электронный полиграф, все равно сразу фиксирую недостоверность поступающей информации. В системе — сбой! Правильный ответ невозможен…
Не знаю почему, не понимаю зачем, но она хочет обмануть меня. Может быть, уводит за собой, стаскивает со следа? Не знаю.
Но я ее люблю и счастлив прикосновением к ней. Все разумею, все понимаю, а сделать ничего не могу. Да и понимать-то нечего, потому что разум и любовь — непересекающиеся поля, сходящиеся параллели, эмоциональная геометрия Лобачевского.
А иначе как объяснить, что Пушкин, умнейший в русской истории человек, любил беспамятно пустую хорошенькую бабенку, которая его в грош не ставила и стеснялась его, а страстно обожала, наоборот, здорового блондинистого кавалергарда и не угомонилась, сука, пока не погубила единственного, избранника, гения, пришельца…
Глупо рассуждать об уме и любви, когда в твоих объятиях женщина, которая делает абсолютно неинтересным для тебя существование остальных трех миллиардов баб на земле…
Раздался телефонный звонок. Снова, и снова, и снова рвала утреннюю тишину тревожная трель, сигнал тревоги, знак беды.
— Не бери трубку, — испуганно сказала Марина.
— Этот номер знают всего три человека…
В пять утра? Включил с ненавистью и страхом телефон и услышал голос человека 1/43 — аппарат Президента.
— Александр Игнатьич, примите меры, если поспеваете… Сегодня — занавес. Ресурсы исчерпаны… Так сказать, технический дефолт…
Так, лавина поехала вниз. Положил трубку.
— У тебя проблемы? — спросила Марина.
— Да. Сегодня они станут проблемами всей страны…
Гул в голове. Руки немного дрожат. Я встал и начал быстро собираться.
Телефонный звонок вышвырнул меня из пространства счастья, он отсек все предыдущее, как гильотина отрубает и мечты, и воспоминания.
И снова зазвенел телефон. Многовато для закрытой линии в рассветный час! Рванул трубку — человек 1/42, Сафонов.
— Александр Игнатьич! Наш боец ненормальный, Серега Ордынцев, час назад уложил «бетимпексовский» патруль, который захватил Кота.
— Ордынцев?
— Вот именно…
— А где Кот?
— Я же говорю — его Ордынцев увез из Теплого Стана… Наш человек наблюдал.
— Только этого еще мне не хватало сегодня! У вас связь с Ордынцевым есть?
— Он отключил мобильник. Но мы его ведем, — заверил Сафонов. — Я уверен, он повез его к Ленке Остроумовой…
— К Лене? Остроумовой? Странно, — удивился я. — У него радиомаяк есть?
— Есть. Но я ничего не предпринимал — жду ваших указаний…
— Какие ты ждешь указания, Кузьмич? Я тебе вчера сказал — мне эта история уже поперек глотки! Сегодня же реши этот вопрос…
— Мне надо знать меру допустимых решений!
— Ты что, старая министерская крыса, ждешь от меня письменных резолюций? — взбесился я окончательно. — Не играй со мной! Я сказал — решить! Вот и действуй — по обстоятельствам…
— Есть! Решим по обстоятельствам!
Я обернулся — Марина лежала ничком, закопавшись лицом в подушки. Как в обмороке, как в коматозном сне.
Уже одетый, присел рядом с ней на край кровати, погладил ее нежно:
— Марина, сегодня ужасный день… Надо пережить его. Я должен выстоять сегодня… Потом мы сделаем все так, как ты говоришь. Я готов…
Ничего не ответила. Не пошевелилась. Ладно, надо пережить сегодняшний день.
— Я Лору провожу на вокзал, — сказал я Коту. — А ты отсюда пока не высовывайся. Для тебя будет здоровее, а нам всем — поспокойнее…
Кот пробурчал под нос что-то досадливо-сердитое, ему было невыносимо быть ведомым, зависимым. Здравый смысл все-таки одолел кураж, он махнул рукой:
— Тогда не тяните Кота за душу — давайте прощаться…
Мы с Леной вышли на кухню, она притворила дверь и спросила:
— Солдатик, может, мне поехать с вами на вокзал?
Я помотал головой:
— Спасибо, не надо. Подержи тут Кота на сворке…
— Пустое! Он — самопрограммирующийся механизм. Его уговорить невозможно, проще убить…
Я посмотрел в ее круглое личико куклы Барби, подавшейся в банду.
— А тебе раньше приходилось стрелять в кого-нибудь?
— Конечно! В тетеревов, в зайцев, в лося стреляла… Меня отец лет с двенадцати брал на охоту!
— Ну, это все-таки другое!
— Естественно, другое! — подтвердила Лена. — Зверюшек потом, когда запал уходит, жалко до слез… А этих шакалов… Потом жалела, что яйца ему не отстрелила…
— Фи, девушка! Ты же невинная и нежная — забыла, что ли?
— Она и есть! Нераспустившийся цветок! Но когда я увидала, как он припустил к тебе с пистолетом навскидку, так я и распустилась сразу… — Она вдруг обняла меня и стала хохотать: — Если бы ты мог на себя взглянуть — в смокинге, с клювастым веником в руках и с криком «Шикадама!». Я боялась описаться от ужаса и смеха…
— Такие нежные и невинные на Западе идут в террористки и грабительницы банков, — подытожил я.