— Ништяк! — отмахнулась Джина, усаживая меня в громадное покойное кресло.
— Мой имидж не описаешь — я кутюрье и совладелица великой фирмы «Новые платья короля». Ты заметил, кстати, что чаще всех говорят — «дураков нет!» — самые безмозглые дураки?
— Ну да, они это заявляют, когда у них умники денег просят, — усомнился я.
— Я вообще считаю, что в нашем мире сейчас не дефицит ума, а острая нехватка счастья.
— Как проявляется? — деловито спросила Джина, и по ее наморщившемуся лбу я увидел, что она уже прикидывает, как коммерчески сбагрить клиентуре «левые» запасы дефицитного счастья.
— Понимаешь, не вижу я вокруг себя ни одного по-настоящему счастливого человека, — сообщил я меланхолически. — Как встречу, так сразу же собезьянничаю — отращу себе золотые рожки, стану веселым беззаботным козликом на изумрудной лужайке жизни…
— Посовестись, Кот противный! — возмутилась Джина. — Ты ведь прирожденный везун! Пожизненный счастливчик! Мистер Фарт! Господин Удача!
— Не преувеличивай! — скромно потупил я ясные очи. — Многовато накладок в последнее время у твоего везучего счастливого удачника-фартовика… Чего-то я маленько по жизни не подтверждаюсь.
Джина подошла ко мне вплотную, вперилась в меня своим огневым обжигающим взглядом:
— Правду скажешь?
— Клянусь! — поднял я руку, как на присяге. — Клянусь говорить не правду, одну не правду и только не правду!
— Все равно говори — ты кому-нибудь завидуешь?
— Завидую? — удивился и озаботился я. — Не знаю… Наверное, понемногу завидую. Хитрому Псу — на широкие бабки, Сереге — на ясность жизни, тебе — на тусовку… Не знаю больше, не могу припомнить… А, вот вспомнил — боксеру Майку Тайсону, у этого кретина девятнадцать гоночных машин!
Джина почти беззвучно, шелестяще засмеялась:
— Ты и сам не понимаешь, какое это счастье — никому не завидовать! То, о чем ты тут блекотал, — не зависть…
— А что же это? Светлое умиление?
— Котяра, я ведь с людьми работаю… Такого наслушалась, такого нагляделась! Зависть не бывает на деньги, или на баб, или на карьеру. Зависть — это готовность поменяться судьбой, страстное желание махнуться своей личностью, способность отдать свое прошлое за чужое будущее. Вот это — настоящая зависть. Ты готов на такой чейндж?
— Ну-ну-ну! — замахал я руками. — Сглазишь еще, чертова колдунья! А так — какой ни есть говенненький, а все-таки я свой!
Она тихо засмеялась, а я подозрительно спросил:
— А ты-то сама кому-нибудь завидуешь?
И она твердо и быстро ответила:
— Да. Я мечтала поменяться судьбой!
— Это с кем же ты поменялась бы будущим? — спросил я ошарашенно.
— Мне будущего мало. Я бы хотела и прошлым… С подругой моей Мариной…
— Во даешь! — растерянно пробормотал я. — Надоело быть простой колдуньей-мещанкой, хочешь стать столбовой дворянкой? Мадам Губернатор?
— Плевала я на его губернаторство! Захочу — завтра меня в Госдуму депутатом выдвинут. Не в этом счастье…
— А в чем? — тупо допытывался я.
Джина помолчала, будто раздумывала — говорить со мной, остолопом, или плюнуть на меня, как на губернаторство. Вздохнула и засмеялась:
— Мне Маринка рассказывала, что, когда вы спутались, ты устроил ей ванну из шампанского. Правда? Или наврала для красного словца?
— Правда, — признался я. — Было дело. Подумаешь, тоже мне чудо! Тридцать пять ящиков по двенадцать бутылок. Без отстоя пены — полное булькающее корыто…
Господи, как это давно было!
…Джина позвонила мне и попросила встретиться на бегу, на минуточку — хотела отдать мне долг, на машину деньги занимала. Я ей «забил стрелку» у Юрия Долгорукого, мы в «Арагви» с Серегой и Хитрым Псом гулянку запланировали. А она прикатила с Мариной и сказала весело:
— Знакомься! Она тебе должна понравиться — такая же шиза… Жили у бабуси два безумных гуся… Представляешь, эта больная летает на дельтаплане! Можешь это вообразить?
— Могу, — сказал я, потеряв дыхание.
Она и должна была прилететь ко мне на дельтаплане — не на пердячем «Жигуле», не в троллейбусе и не на грохочущем самолете. На дельтаплане!
Спустилась с небес — не лилейный нежный ангел, конечно, нет, а вся загорело-хрустящая, как вафельная трубочка с кремом, смеющаяся своими удивительными разноцветными глазами, горячая — у нее нормальная температура была градусов сорок, от ее кожи шел живой теплый ток, и тысяча яростных пульсов бились в ней одновременно, и я умирал от непереносимого желания прямо здесь же на улице войти в нее, раствориться, исчезнуть в ней — в ее вожделенной Марианской впадине, в этой марракотовой бездне наслаждения.
Она разомкнула меня, и взяла в свои нежные сильные руки мое сердце, и поцеловала его, запечатав мою любовь. И моя неугомонная алчная душа полетела к небесам легко и плавно, как воздушный шарик, и я знал, что это навсегда, потому что теперь я обручен с ней на муку и счастье до последнего вздоха.
Это же надо — на дельтаплане, долбанный по голове! Жарким летним днем. В сумасшедшем слепом городе. На улице Горького. Спустилась с небес.
Сладкое умопомрачение, волшебное сновидение — вроде бы наяву. Остановилось надо мной солнцем. Ничего не видел, не слышал, не помню. Не знаю, куда подевалась Джина, что происходило, что мы говорили друг другу. А может, и ничего не говорили — не надо это нам было!
Помню только, как мы зашли в цветочный магазин и я, купец Иголкин, купил все имевшиеся у них розы. 121 штуку — букетик удался! Мы стояли около конного памятника со своим пылающим снопом в оба наших обхвата, и Марина раздавала идущим мимо бабам розы — целовала бутон и протягивала прохожим, а они испуганно шарахались, боясь подлянки или скверного понта, а мы хохотали и бросали цветы вслед отказавшимся. Последний цветок Марина оставила себе и сказала — вот этот будет мой, мне больше не надо…
А потом мы пошли в ресторан, где уже широко кутили мои замечательные дружки с какими-то девками, и я любил их и горевал, что все счастье обвалилось только мне, что я один сорвал сказочный джек-пот, мне было совестно перед ними, как будто я замухлевал на карточной сдаче судьбы, и за это я готов был отдать им все на свете.
Кроме Марины.
И мы жутко пили, орали, танцевали брейк-данс под «Тбилиссо», с кем-то там дрались, и я знаю точно, что если правда, будто бы утопающий в последний миг видит всю свою прошедшую жизнь, то вся моя судьба вместится в одно воспоминание об этом самом прекрасном вечере в грузинском ресторане, провонявшем шашлыками и прокисшим вином…
На лице Джины была грусть и легкое разочарование — может быть, ей было бы приятнее, если бы я сказал, что Марина наврала про ванну шампанского? Но Марина никогда не врала, мне кажется, ей было лень утруждать себя враньем.