Леди Тамворт еще несколько секунд смотрела на нее, затем отвернулась, показывая тем самым, что разговор слишком ей неприятен, чтобы продолжать его. Но Шарлотта очень хорошо знала: это было потому, что она не могла придумать ответ. В лице мисс Летиции светилось удовольствие, и, перед тем, как она отошла, они с Шарлоттой обменялись взглядами.
— Моя дорогая миссис Питт, — Афтон говорил очень осторожно, будто разговаривал с кем-то не знающим язык или с глухим. — Вы не разбираетесь либо в политике, либо в экономике. Никто не может изменить систему за одну ночь.
К ним присоединилась Феба, но он, абсолютно не обращая на нее внимания, продолжил:
— Бедные потому и являются бедными, что у них нет ни средств, ни желания жить по-другому. Никто не может запретить богатым кормить их. Но это будет глупо, все равно что поливать песок в пустыне. Вокруг нас миллионы бедных. То, что вы предлагаете, абсолютно непрактично. — Афтон снисходительно улыбнулся ее невежеству.
Шарлотта кипела. Ей потребовалась вся ее сила воли, чтобы сдержать свои чувства и притвориться, что вопрос этот интересует ее с чисто теоретической точки зрения.
— Но если богатые и властные не способны изменить систему, — спросила она, — тогда для кого же проповедует церковь, с какой целью?
— Прошу прощения? — Афтон не мог поверить тому, что услышал.
Шарлотта повторила, не смея взглянуть ни на Фебу, ни на Люсинду.
До того как Афтон смог выстроить ответ на этот совершенно абсурдный вопрос, другой голос ответил вместо него, мягкий голос с легким акцентом:
— Для того чтобы успокоить наши души, чтобы пожертвовать малым и возрадоваться тому, что мы имеем, и спокойно спать по ночам. Потому что тогда мы сможем сказать себе, что мы пытались, что мы сделали свой вклад. Никогда не надейтесь, моя дорогая, что хоть что-нибудь изменится!
Шарлотта почувствовала, что краснеет. Она совсем не знала, что Поль Аларик был так близко и слышал ее самоуверенную болтовню с Афтоном и мисс Люсиндой. Она не смотрела в его сторону.
— Как вы циничны, мсье Аларик, — произнесла она на одном дыхании. — Вы считаете, что мы все такие лицемеры?
— Мы? — его голос слегка усилился. — Вы идете в церковь и чувствуете себя лучше от этого, миссис Питт?
Шарлотта замерла в полном замешательстве. Конечно, она не чувствовала себя лучше. Церковные службы — в тех редких случаях, когда она посещала их, — заставляли ее чувствовать себя неловко. После них она становилась раздраженной, а проповеди вызывали у нее желание спорить. Но она не могла сказать это Афтону Нэшу — и надеяться при этом быть понятой хотя бы частично. И потом, это только навредило бы Фебе. Черт побери Аларика, он заставляет ее лицемерить!
— Конечно, я чувствую себя лучше, — солгала она, наблюдая за Фебой. Лицо миссис Нэш успокоилось, и Шарлотта подумала, что это вполне приемлемая цена за ее ложь.
Шарлотта не имела ничего общего с Фебой, и тем не менее ей становилось жаль ее всякий раз, когда она видела миссис Нэш и воображала себе всю ту обиду, которую Афтон причинял жене своими злыми, оскорбительными речами.
Шарлотта повернулась лицом к Аларику — и была потрясена, увидев в его глазах усмешку и понимание того, что и почему она сказала. Подозревал ли он о том, что Шарлотта не была одной из них, что она всего лишь жена бедного полицейского, что едва сводит концы с концами и что ее прекрасное платье было подарком Эмили? И что весь этот спор о помощи бедным не был для нее чисто академическим?
На его лице играла очаровательная улыбка.
— Прошу меня извинить, — твердо сказал Афтон и покинул компанию, практически таща за собой Фебу; та плелась за ним, словно в ее теле почти не осталось сил.
— Щедрая ложь, — ласково сказал Аларик.
Шарлотта не слышала его. Ее мысли были о Фебе и о ее болезненной, почти безучастной походке, как будто она старалась держаться на расстоянии от Афтона, не касаться его. Были ли виноваты в этом долгие годы отчуждения, отдаления? Так рука, однажды обжегшись, инстинктивно отдергивается от огня. Или Феба что-то знает или чувствует? Были ли это обрывки воспоминаний, всплывшие в ней теперь, о переменах в поведении Афтона, о его лживости? Может быть, что-то между ним и Фанни… о, нет, было бы кошмаром даже думать об этом! Тем более что это невозможно… Может быть, в темноте он даже не узнал, кто это был, — так, какая-то женщина… Ведь ему нравится причинять другим боль; это Шарлотта чувствовала так же ясно, как любое животное чует своего врага по запаху. Знает ли это Феба? Было ли это причиной того, что она боялась прийти домой, а посреди ночи звала слугу?
Аларик все еще стоял рядом, ожидая ответа на свой вопрос. Шарлотта уже забыла, о чем шла речь, и была вынуждена переспросить.
— Самая щедрая ложь, — повторил он.
— Ложь?
— Вы сказали, что чувствуете себя лучше, посещая церковь. Не могу поверить, что это правда. Вы не представляете из себя тайны, миссис Питт. Вы — открытая книга. Ваша прелесть для других заключается в ожидании, какую правду вы откроете обществу в следующую минуту. Сомневаюсь, что вы могли бы успешно лгать, даже самой себе.
Что он хочет сказать? Шарлотта предпочла не задумываться над этим. Честность была ее единственным оружием — и единственной защитой.
— Успех лжи в большой степени зависит от того, насколько другие желают верить в нее, — ответила она.
Аларик медленно — и очень приятно — улыбнулся.
— И на этом зиждется общество. Вы очень проницательны. Вам лучше ни с кем не разговаривать, иначе вы разрушите всю их игру. И что им останется после этого делать?
Шарлотта в замешательстве отвела взгляд и очень осторожно перевела разговор к прежней теме.
— Я лгу очень хорошо… иногда.
— Это возвращает нас к церковной службе, не так ли? Удобную ложь мы повторяем снова и снова, поскольку хотим, чтобы она была истиной. Мне интересно, что скажет нам поэт, приглашенный леди Эшворд. Неважно, согласимся мы с ним или нет, но будет очень занятно понаблюдать за аудиторией, как вам кажется?
— Вероятно. Я думаю, его слова добавят дров в топку всеобщего возмущения на следующие несколько недель.
— Наверняка. Мы должны будем произвести много шума, дабы снова убедить самих себя в том, что мы правы и что никакие изменения невозможны, да и не нужны.
Шарлотта насторожилась.
— Вы пытаетесь, мсье Аларик, сделать из меня циника, а я нахожу цинизм крайне непривлекательным. Я думаю, что это универсальное оправдание. Каждый считает, что сделать ничего нельзя, поэтому никто ничего не делает и чувствует себя прекрасно. Мне кажется, что это просто разновидность нечестности, которая нравится мне даже меньше, чем цинизм.
Француз вдруг удивил ее, громко и непритворно рассмеявшись.
— Никогда не думал, что какая-нибудь женщина может привести меня в замешательство, но вам только что это удалось. Вы удивительно прямолинейны, вас невозможно запутать.