Джо приседает, тянется под стойку. Когда встает, у него в руках старый телефонный аппарат с диском. Он осторожно ставит его на конец стойки.
— Валяй, — отходит, берет наполовину опустевшую бутылку «Кентукки джентльмен», наполняет стаканы обоих посетителей.
Я вставляю пальцы в дырочки с цифрами, кручу диск, снова и снова. Жду, затаив дыхание.
Щелчок.
— Алло? — голос отца.
— Мама? — мой голос летит по проводам.
— Ло? — очень резко. Он откашливается. — Пенелопа… что такое? Ты где?
Я прикладываю ладонь к микрофону, стараясь заглушить скрип вращающихся стульев и позвякивание стаканов, которое слышится, когда их ставят на стойку. Вдруг он разозлится, если я ему скажу, и откажется приехать?
— Я заблудилась. Воспользовалась телефоном в баре, — горло сжимается. — Ты сможешь приехать за мной?
Я представляю себе вздувшуюся, пульсирующую вену на его лбу.
— Где ты, Ло?
Я закрываю микрофон рукой, поворачиваюсь к Джо, который смотрит на маленький телевизор, подвешенный в углу. Понедельник, вечер футбола. Кливленд против Чикаго.
— Какой адрес?
— Хайес-стрит, дом сто шесть, — отвечает Джо, не отрывая глаз от экрана.
Я шепчу адрес в трубку, и папа матерится.
— Уже еду.
Щелк.
Бар плохо освещен, рождественская гирлянда, половина лампочек которой перегорели, висит над рядами бутылок со спиртным. Я сижу на вращающемся стуле у стойки и считаю круги, оставленные стаканами: двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, пятнадцать с поло…
Дверь в другом конце зала открывается, входит мужчина с длинными волосами, сутулый, с метлой в руках. Что-то насвистывая — слуха у него точно нет, — начинает подметать пол, сгребая в кучку бумажные салфетки, шелуху орешков и прочий мусор, валяющийся на полу. Я начинаю считать снова. Девять, десять, одиннадцать, двенадцать…
Джо отрывается от телевизора, чтобы накричать на него.
— Господи, Пол, прекрати это, а?
— Эй, Джой. — Мужчина не говорит, а квакает, чисто лягушка. — Поставь какую-нибудь музыку, тогда мне не придется музицировать самому.
Джо смеется, кладет костлявые локти на стойку. Его футболка «Элис ин чейнс» провисает, так что ребра больше не видны.
— Когда я слышу твой свист, я думаю о том, а не нанять ли снова Птицу.
У меня замирает сердце. Я крепко хватаюсь за край стойки.
— Вы знаете Птицу?
— Да, конечно, — отвечает Джо, качая головой. — Раньше он здесь прибирался, чтобы немного подработать. Этот парнишка свистел, как долбаный соловей.
Остальные мужчины согласно кивают.
Я соскальзываю со стула. Тело обмякает, ноги ватные. Флинт свистеть не умеет. Я доподлинно это знаю. Нет у него свистового гена. Он сам сказал мне об этом при нашей первой встрече. Мы еще над этим посмеялись. Миллионы пальцев сжимают мне горло, но я все-таки выдавливаю из себя:
— Вы… вы знаете, где я могу его найти?
Джо хрустит пальцами. Они с Полом переглядываются.
Он качает головой, чуть улыбается.
— А что… ты от него забеременела? Или он должен тебе денег? Я шучу, он был хорошим парнем.
— Был? — спрашиваю я.
Джой пожимает плечами.
— Он уже пару лет как перестал здесь появляться.
— Мне просто нужно кое-что у него спросить. Вот и все. Я меня есть… кое-что его. — И это правда, в каком-то смысле. У меня теперь есть Сапфир. Она постоянно плавает вокруг меня.
Джо пожимает плечами.
— Может, мы говорим о разных людях? Высокий парень? Черные волосы примерно такой длины? — Он подносит руку к середине уха. — Родинка по центру лба?
Ноги совсем меня не держат. Приметы… Рост. Волосы. Он мог свистеть, как птица, и всегда ненавидел родинку по центру лба. Поэтому и ходил в бейсболке, чтобы прикрывать ее. Практически каждый день.
Все во мне опускается, рвется, проваливается сквозь землю, в кипящее, вращающееся ядро.
Мой брат. Орен.
Птица.
— Ты его знаешь? — спрашивает Джо.
Я медленно киваю, меня качает в тусклом потолочном свете. Он наклоняется, снова достает что-то из-под стойки.
— Вот, возьми, — он бросает мне синюю бейсболку с белой буквой «Д». — Она тут лежит целую вечность.
Бейсболка «Детройтских тигров» — любимая бейсболка Орена, которую он носил чуть ли не каждый день, — в моих руках. Главный экспонат его коллекции. Мое горло, кажется, разрубают надвое; странный сдавленный хрип вырывается из него.
Гул разговоров за стойкой, гул зрителей футбольного матча, звякание стаканов, шуршание подошв по линолеуму — все уходит. Я тяжело плюхаюсь на стул.
Орен был Птицей, а это означает, что Птица не мог иметь никакого отношения к убийству Сапфир, потому что Орен больше года как умер. Дыхание клокочет в груди.
Еще одна часть жизни брата, о которой мы ничего не знали.
Холодок пробегает по моей спине: Сапфир была… подружкой Орена.
Твидовая кепка встает. Краем глаза я наблюдаю, как он медленно идет к двери. Джо говорит: «До скорого, Карл». Я складываю бейсболку, сую под пояс джинсов.
Внезапно все обретает смысл: необъяснимая тяга к ней, мое появление на ее подъездной дорожке, украшенной маргаритками; в ларьке Марио, зачарованность статуэткой-бабочкой и подвеской-лошадью. Мы обе хотели одного и того же: чтобы Орен жил. А когда не сложилось, мы обе заразились одной болезнью, вползающей в тебя и выжигающей изнутри. Именно тогда она перестала вести дневник: более года тому назад.
Поэтому я не могу отступиться, поэтому вижу ее лицо между занавесок и облаков, между плиток пола. Она нашла меня. Она выбрала меня.
— Пенелопа. — Я резко поворачиваю голову к двери. Папа. Его лицо красное и усталое.
Рубашка, в которой он вернулся с работы, расстегнута, из-под нее видна майка, обе не заправлены в брюки. Это означает, что он расстроен. Так расстроен, что ему пришлось расстегнуть воротник, чтобы не задохнуться.
Флинт, и Орен, и Сапфир порхают в моей голове — от этого она кружится, — а папа нависает надо мной, хватает за руку, утаскивает меня в необычно теплый, неприятно воняющий мочой проулок, прежде чем я успеваю поблагодарить Джо за предоставленную возможность позвонить по телефону… и за гораздо большее.
— Пошли, — он чуть ли не рычит. — Поговорим в машине.
Папа сильно тянет меня за левую руку, и мне приходится за что-то ухватиться правой, чтобы потянуть себя в другую сторону, для симметрии. А потом я должна сделать это снова, потому что если тянешь по разу на каждую руку, то в сумме получается два, а это число жуткое, от него мне хочется кричать.