Хэнк не любил людские скопища. Двое людей казались ему многолюдством, трое — толпой. Он даже в лифт с пассажирами старался не садиться, ему казалось — от них воняет. А безумные возбужденные крики идиотов-туристов в утренних гостиницах? Они азартно готовятся потратиться в чужом городе на кретинские развлечения, посмотреть все достопримечательности сразу, чтобы назавтра все это позабыть.
Хэнк прошел через столовую мимо стайки белобрысых климактерических баб — похоже, датчанок. С восхищенным испугом внимали они своему предводителю — нелепого вида мужичку, одетому со строгостью евангелического проповедника и с седой клочковатой косой. Волосы на косу были мучительно собраны с висков и оголовка, поскольку темя и затылок, безнадежно голые, возвышались желтым старым лошадиным мослом.
Но голос у него был роскошный — переливчатый рокочущий баритон профессионального разговорщика, кафедрального краснобая. Умело модулированное звукотечение разносилось мягко, не очень громко, но отчетливо, по всему ресторану.
— Экзистенциализм основывается на концепции абсурдности жизни… — вещал лошадиный мосол, а бабенки слушали, затаив дыхание. Розовые, с бесцветными волосиками, толстенькие, похожие на пожилых ухоженных свинок.
Наверное, какой-то деревенский философ. Это сейчас в Европе такая мода завелась — как бы изучают историю, литературу и философию в экскурсиях. Кружок для домохозяек.
Хэнк прошел от них подальше в угол. И сразу же возник чернявый смазливый официант, молодой итальяшка.
— Много кофе, — сказал Хэнк.
— По-венски? С молоком? Лате? Или турецкий? Регуляр? — переспросил итальянец.
— Черный, самый крепкий, двойной заправки. И много…
— Что будете кушать? — осведомился официант. У него, как на старых римских бюстах, не было переносицы — нос начинался прямо со лба.
— Яичницу, сосиски ноквюрст. — Хэнку нравились эти коричневые жареные колбаски, которые с хрустом лопались под зубами.
Официант записал в блокнотик, спросил на всякий случай:
— Не хотите ли попробовать белых колбасок? У нас их делают замечательно.
Хэнк махнул рукой:
— Ладно, попробую их в ленч.
На лице официанта был написан ужас:
— Белые колбаски в ленч? Их едят только с утра.
— Тогда тем более дайте ноквюрст, — сказал Хэнк. В философском кружке решались громадные проблемы. Бархатный голос доносился в угол к Хэнку:
— Существует только субъективная истина для отдельной личности… Сущность экзистенциализма — это вера в абсурд, это религия парадокса…
«Вот именно, — подумал Хэнк. — Жалко, что я не верю ни во что, даже в абсурд. А то бы я стал экзистенциалистом…»
Проповедник душил свинок именами, которые они до него сроду не слышали:
— …Кьеркегор, Хайдеггер, Кафка — они дали образцы того, как люди непроницаемы, одиноки и наглухо замкнуты…
Может быть, это хорошо?
Официант принес кофе и, не допуская мысли, видимо, что такую бадью можно выпить без молока, поставил большой молочник со сливками.
— Спасибо, — сказал Хэнк. — Теперь несите виски-бурбон, лучше «Фор роузис». Но айс, но вотер, но анисинг, бат дабл энд твайс…
Этот парень внешне очень сильно напоминал ему Адониса Гарсия Менендеса, старого приятеля, когда-то бывшего у него вторым пилотом. С таким же прямым римским носом легионера. Хэнк вообще-то был уверен, что очень давно, когда людей на земле было совсем мало, жили они одной семьей. А потом неоправданно расплодились, распались единокровные роды, и разбрелись они по миру, потеряв навсегда своих братьев и сестер.
Официант принес виски. Он все-таки был похож на Эда Менендеса, как однояйцевый близнец. Но штука в том, что Адониса Гарсия Менендеса было невозможно представить с подносом в руках, обслуживающим других, — он сам был везде главным гостем и хозяином застолья.
Наверное, в той старой, очень давно растерявшейся семье, Менендес и официант-итальяшка не были близнецами. Адонис наверняка был старший, боевой, бандитский брат, а официант избрал для себя сытую, спокойную участь обслуги.
Хэнк в один присест выпил двойной бурбон, запил обжигающим кофе, чиркнул своим потертым «зиппо», закурил сигарету, и через несколько секунд пришла приятная расслабуха. Проповедник под взволнованные вздохи своих датских свинок-пенсионерок вещал угрожающе:
— …Экзистенциалисты — одинокие волки, гомеостаты, пустынники… Им свойствен крайний индивидуализм, они по природе своей интроверты и склонны к аутизму…
Хэнк с интересом прислушался — кажется, этот ученый дурак рассказывает о нем. Вот его дружок Эд Менендес не подходит ни под одно из определений экзистенциалиста. Нет! Нет! Он был совсем другой парень. Эда подсадили в экипаж к Хэнку, когда довольно сильно подранили его неразлучного друга Кэвина Хиши, по прозвищу Кейвмен — «Пещерный человек».
Хэнк любил Хиши. Молодой, яростно-рыжий ирландец, лютый в пьянке, в бою и в молчанке. Здоровенный, в длинных патлах медных волос, всегда молчащий, одно слово — пещерный прачеловек. Он был из бедной семьи, отец Хиши когда-то служил шерифом в безымянной техасской глухомани. Однажды старик какого-то негритоса пристрелил не по делу, то ли придушил его — мол, у негров слабые шейные позвонки, в общем, что-то там произошло, газетчики раздули — и его выперли из полиции. Доживал без пенсии, а работать не хотел принципиально.
Слушая невнятный рассказ Хиши о случайном непреднамеренном удушений вооруженного негра, Хэнк спросил:
— А папаша твой был такой же верзила, как ты?
Эд Хиши вздохнул:
— Он был настоящий мужчина. Папаша был в нашем графстве чемпионом по армрестлингу… Ось от грузового «форда» руками гнул…
Может, папаша Хиши думал, что негритянская шея крепче фордовской оси? Нехорошо, несправедливо обошлись с ветераном полиции — спился от этого и нищенствовал.
Короче, его второй пилот — сынок Хиши, Кейвмен, ненавидел всех их узкоглазых врагов, их союзников, власть в Вашингтоне, начальство в Сайгоне и, похоже, товарищей — всех, кроме Хэнка. Однажды Хэнк спросил его:
— А зачем ты приперся на эту дурацкую войну?
Хиши долго думал, чесал меднопроволочную тыкву:
— Я не хочу больше быть бедным… Мой папаша не мог оплатить мне учебу. Отобьюсь я здесь еще полтора года… Вернусь — мне положено бесплатное обучение… Окончу университет… Буду жить, как остальные жирные коты… Куплю новый «мустанг»…
— А если убьют? — спросил Хэнк.
— А чего это меня убивать? — удивился Кейвмен. — Да и все равно — когда-то ведь нужно умереть… Раньше — позже… Не имеет значения…
При взлете с диверсионной базы в Долине кувшинов, куда они возили на «Сикорском» оружие, боеприпасы и ящики с пугающей надписью «Взрывчатка», какой-то шальной вьетконговец бросил в открытый люк вертолета гранату. Машина почти не пострадала, Хэнк мгновенно довернул ее чуть-чуть и размозжил посадочной «лыжей» вьету голову. Кейвмену вырвало осколком из задницы фунта два мяса. Хэнк выл от ярости — доктора, конечно, на базе не оказалось. Какой-то полупьяный рейнджер помог ему срезать с Хиши портки, в ужасающую рану налили полбутылки виски — остаток допил рейнджер, засыпали каким-то порошком антибиотика, кое-как замотали сочащуюся кровью яму в ягодице, и Хэнк полетел назад.