Плевать на боль! Плевать на кровь! Важно то, что я выиграл почти безнадежный бой с двумя бешеными котами! Ура! (Кстати, одна маленькая просьба к потомкам: Если когда-нибудь соберетесь установить мне памятник, то пусть этот мраморный Освальд держит в зубах два оторванных кошачьих хвоста, договорились?)
— Ни-ч-е-го себе!.. — в ужасе произносит Тим, когда я приблизительно через час прибегаю в наш сад.
Смертельно усталый, я валюсь на бок в траву перед своей будкой и вытягиваю ноги. Леонардо уже тут как тут. Сделав сальто радости, он сочувственно смотрит на меня и пытается зализать одну из моих ран. Ой, как больно! Я тихим рычанием отгоняю его от себя.
Тем временем Тим мчится в дом и через минуту возвращается с аптечкой. Только не йод! Одна капля этой адской смеси для меня страшнее целой армии кошек. Но мне везет: Тим обрабатывает мои раны просто чистым ватным тампоном и смазывает их какой-то мазью, которая пахнет медом и ни капельки не жжет.
— Куда ты пропал, Освальд? — спрашивает Тим взволнованно. — И кто это тебя так отделал?
Этот вопрос в следующие пятнадцать минут я слышу еще много раз, потому что один за другим в саду собрались сыщики. Им что, сегодня не надо в школу? Ах, да, сегодня же суббота.
Из их разговоров я узнаю причину большого сбора. Сегодня перед завтраком Тиму позвонили мои похитительницы и сказали, что свою собаку он получит только в обмен на пятьдесят евро, которые должен принести сегодня в три часа дня в Восточный парк. Мой хозяин, конечно, сразу же позвонил Свену, Маруше, Изабель и Юсуфу. Они решили все вместе отправиться в парк, спрятаться в кустах и во время передачи денег наброситься на пакетоголовых. Но теперь им придется отменить операцию, потому что я сам освободился из плена.
— Может, Освальд подрался с какой-нибудь собакой? — говорит Изабель, выразив мне тройную порцию сочувствия и ласки.
— Не думаю, — возражает Маруша, которая сегодня почему-то явилась без своего Дэниса. Кстати, сегодня я что-то не замечаю в ней ни малейших признаков мечтательности. Может, она уже бросила эту привычку? — Эти царапины похожи скорее на следы от кошачьих лап. Кора выглядела точно так же, когда подралась с другой кошкой. Освальд явно воевал с какой-то кошкой.
Ошибаешься, дорогая Маруша: не с какой-то, а с какими-то! Да, да, с двумя шизанутыми котами-киллерами! Воевал и остался в живых. Можете мной гордиться!
Мой хозяин сжимает кулаки.
— Ну доберусь я до этих пакетоголовых придурков! Я из них сделаю малиновое желе!
— А кто тебе звонил — мальчишка или девчонка?
— Черт его знает, — пожимает плечами Тим. — Голос у него, правда, был какой-то…
— Как у девчонки, которая хочет, чтобы ее приняли за мальчишку? — спрашивает Маруша.
— Может быть.
Свен осторожно чешет мне подбородок.
— Бедный Освальд! — говорит он. — Весь исполосован! Ты ему уже дал чего-нибудь поесть?
Ах, у меня не отсалось сил даже на еду.
— Нет, — отвечает Тим. — Хотя он заслуживает тройную порцию жареной свинины.
Что? Жареная свинина? Это меняет дело! Подать сюда свинину! Мою усталость как рукой сняло.
Пока Тим бегает за моей долей жаркого, Свен, Маруша и Изабель беседуют об Юсуф.
— Хотел бы я знать, чего он не приходит, — говорит Длинный. — Я вчера заходил за ним, звал играть в футбол, но он не пошел.
— С тех пор как он узнал, что его отец уезжает в Гамбург, его просто не узнать, — прибавляет Изабель.
Маруша кивает.
— Какой это все же идиотизм — развод! — возмущается она. — Дэнис, правда, утверждает, будто ему плевать, что его родители разошлись, но мне что-то не верится.
— Отстань ты со своим Дэнисом! — ворчит Свен.
Почему это? У него, конечно, бывают заскоки, но в общем-то он жутко милый.
— Что ты говоришь! И когда же ваша свадьба?
Маруша поддает ему в бок.
— Дурак!
Дверь дома открывается. Боже, какой аромат! Я с десяти метров чую роскошный запах жаркого. Тим сует миску в ко мне в будку. Он знает, что я терпеть не могу, когда на меня смотрят во время еды.
Приятного аппетита, Освальд!
Я ныряю в будку и приступаю к приему пищи. Хотя мое чавканье заглушает все звуки вокруг, я слышу каждое слово из разговора сыщиков. Тим и его друзья говорят о Юсуфе, потом о банде пакетоголовых. Если бы мой хозяин знал, что его любимая Надин — один из членов этой подлой банды, он бы ее, наверное…
— Ну что, совещание членов Клуба сыщиков в полном разгаре? — слышу я вдруг знакомый голос, который не забуду до гробовой доски.
Я мгновенно прекращаю лопать, заглотив сразу весь остаток жаркого. Зубы мне сейчас понадобятся для более серьезной пищи, чем свинина: для Надин. Я с рычанием высовываю голову из будки. Надин, которая только что хихикала, замирает с раскрытым ртом и бледнеет, как смерть.
— Как?.. А что… а где же… — лепечет она.
Сыщики смотрят то на меня, то на Надин.
— Ты чего рычишь на нее, Освальд? — удивляется длинный Свен. — Она тебя что, обидела?
Еще как! Я вспоминаю клетку, в которую меня заманила Надин, и кровь в моих жилах вспыхивает от ярости, как бензин. Мое рычание становится громче.
— А ну перестань! Тихо! — приказывает мой хозяин.
Я послушно выполняю приказ и прекращаю рычать. Вместо этого я молча подлетаю к Надин и вонзаю свои клыки в ее джинсы. Она визжит, как резаная.
— Ты что, спятил?!.. — кричит Тим. — А ну, пошел в будку!
Ага. Сейчас! Спешу и падаю! Сердце мое жаждет мести! Тим тащит меня сзади, но мои челюсти не так-то просто разжать.
— Освальд, сейчас же прекрати! Ты слышал?.. Я кому сказал? Прекрати немедленно, черт бы тебя побрал!
Объединенными усилиями Тиму, Свену, Маруше и Изабель наконец удается оторвать меня от Надин. Та с ревом бежит к своему велосипеду, садится на него и несется прочь.
— Что у вас там за шум? — сердито кричит мать Тима из окна второго этажа.
— У Освальда в башке перегорели предохранители! — объясняет Тим. — Он ни с того ни с сего набросился на Надин.
— Что, серьезно? — Мать Тима зло смотрит на меня и три раза подряд чихает. — Если он бросается на людей, его надо срочно сдать в приют для животных.
Спокойно, ребята! Без паники. Никакое это не нападение, а всего-навсего тест: я просто хотел проверить, действительно ли джинсы обладают такой необыкновенной прочностью, как об этом говорится в рекламе.
Последующие несколько дней я зализываю раны и изнываю от тоски по одной черно-белой далматинке.