Он постарел, но стойко ожидал ветра, который понесет его дирижабль обратно к тем людям, так давно провожавшим его на Внуковском аэродроме. Понесет и опустит там, чтобы могли эти люди и его любимые соратники подкатить к гондоле огромный трап. И тогда он выйдет, первым делом отдышится и плотно поест, но поест очень быстро, чтобы не заставлять ждать свой народ. А потом выйдет на специально привезенную на аэродром трибуну и скажет им. Скажет им все, о чем так долго думал и размышлял во время бессонных дней и ночей этого полета, во время бессонных зим и лет. Скажет им, как построить счастье в одной отдельно взятой стране, поделится с ними своими планами и покажет им путь, для осознания которого ему потребовалась почти целая жизнь и такой долгий полет. Покажет им путь, на протяжении которого больше не будет ни войн, ни ссор, ни репрессий. Путь, обсаженный по обеим сторонам зелеными каштанами будущего счастья, в тени которых любой человек, уставший от солнцепека истории, может отдохнуть, вздремнуть и во сне увидеть то, ради чего он живет, ради чего он ступил на эту дорогу. И именно сон подкрепит его силы и его веру, и тогда он проснется и с новой бодростью радостно зашагает дальше, негромко напевая себе «Марш энтузиастов». И чем дальше он будет идти, тем выше будут каштаны по обе стороны дороги и тем лучше будет их тень защищать его от солнца. И сделается его поступь такой твердой, что слышна она станет всем народам мира и устремятся они вслед за ним, поломав и отринув государственные границы как политические атавизмы прошлого, а граница его страны будет к тому времени окончательно и бесповоротно отменена и люди будут пересекать ее как обычную деревенскую тропинку, радуясь своей свободе. И не будет к тому времени ни войск, ни правительств, ни денег. А будет лишь одно Всемирное Счастье, ради которого, чего скрывать, погибли миллионы и, может быть, погибнет еще много борцов, но оно, это счастье, наступит, непременно наступит, и оставшиеся в живых насладятся им и поймут, что ради него стоило погибать, стоило проливать и свою, и чужую кровь, ибо только после наступления этого счастья наступит эра всеобщего мира, и весь мир будет одной страной, а все народы – одним народом, а все правительства – одним правительством, в которое будет входить весь народ. Это будет, и ведь именно ради этого так долго длится великий исторический полет дирижабля. Ради этого Обитатель дирижабля стоически переносит тяготы и невзгоды, сопровождающие все великие свершения.

16

Солнце еще не спряталось за вечерними кронами деревьев, а военный инвалид Кортецкий уже приказал остановиться. Андрей с радостью исполнил приказ, отпустил тележку и тут же почувствовал, как сильно болят стертые в кровь из-за лопнувших волдырей ладони. Боль была щемящей, ноющей, и так захотелось Андрею опустить свои руки по локоть в холодный чистый ручей, словно был он уверен, что вода вмиг исцелит их, избавив его от боли. Но не было рядом воды.

Дня три назад они прошли мимо маленького таежного родничка, бившего прямо из-под корней древнего кедра. Там они напились, а инвалид наполнил две фляги. Но к следующему дню фляги были уже пусты. Андрею хотелось пить, но об этом он молчал, терпеливо ожидая, когда случай выведет их к речке или следующему роднику.

Инвалид снял с тележки скрученную шинель и расстелил ее рядом на траве. Присел, отстегнул свою деревянную ногу и, тяжело вздохнув, улегся на спину.

По небу вслед за солнцем проплывали неясные силуэты облаков, заставлявшие еще не полностью проклюнувшиеся звезды мигать, а то и вовсе теряться в темных далеких пространствах засыпающего неба.

– Андрюша! – хрипловатым голосом окликнул парня инвалид. – Ложись рядом. Устал ведь…

– Да я, может, схожу воды поищу?! – неуверенно предложил Андрей.

– Не надо, – проговорил Кортецкий.

Андрей нехотя опустился на краешек шинели.

– Трудно? – спросил инвалид.

– Да… – признался парень.

– Ничего, быстрее научишься счастливым быть.

Тишину вдруг разрезал громкий и протяжный волчий вой.

Андрей вскочил на ноги.

– Испугался?! – негромко проговорил инвалид, устраиваясь поудобнее на шинели.

Андрей огляделся по сторонам. На душе было неспокойно.

– Ладно… – сказал Кортецкий. – Можешь не спать. Приказываю тебе охранять тележку!

– Слушаюсь! – прошептал парень.

Вскоре вой повторился, но был он уже тише, а значит, прозвучал издалека. Андрей присел на лежавшую рядом деревянную ногу. Вот теперь захотелось спать, но приказу следовало повиноваться. И уставился он на луну, рассеивающую вокруг себя злой желтый цвет, прикипел к ней взглядом и по невидимой линии, связавшей его с ночным светилом, полилась вниз тяжелая раздражающая бодрость, отгоняющая сонливость куда-то в темноту.

Андрей, не отрывая взгляда от луны, поднялся на ноги.

В кронах что-то зашуршало.

Крупные капли дождя застучали по земле, по тачке.

Андрей подставил дождю свои ноющие ладони.

Инвалид, что-то пробурчав во сне, перевернулся на живот и снова затих.

Ночь экономно наполняла землю влагою, подкармливала грибы и травы, чтобы могли они с рассветом снова тянуться к недосягаемому солнцу.

Утром промокший за ночь Кортецкий чихал, пристегивая ремнями свою деревянную ногу для дальнейшего неведомого пути.

Андрей скатал тяжелую от влаги шинель и положил на тачку. Потом оглянулся на инвалида. Тот уже стоял, сосредоточенно глядя на свой грязный кирзовый сапог. Лицо его выражало недовольство.

– Слушай, почисти-ка мне обувку! – попросил он Андрея.

Андрей охотно исполнил просьбу и хотя до блеска довести кирзяк не смог, однако всю грязь рукавом холщовой рубахи стер.

– Плохо, когда нет командира рядом, – покачал головой Кортецкий, – некому на меня прикрикнуть – вот и не слежу за собой. Ну ладно, пошли!

И заскрипело снова деревянное колесо по мягкой податливой земле.

– Грибная пора, – сказал со знанием дела инвалид, – надо бы нам до холодов эти три «сковородки» приколотить и вернуться успеть.

– Куда вернуться? – спросил Андрей.

– Куда?! – хмыкнул Кортецкий. – В городишко какой-нибудь, зиму переждать. А там можно будет снова пойти, неизвестно ж еще, сколько людей в гиблых местах живет и правды не знает!

Всходившее солнце подсушивало травы, испаряло росу. В воздухе все еще пахло влажной землей.

Зверей и птиц слышно не было. Видимо, наступивший солнцепек заставлял их затихать и прятаться, дожидаясь охлаждающей темноты вечера.

Время размеренно длилось под скрип деревянного колеса. Лес редел. Земля горбилась невысокими лысоватыми холмами. Вытолкать тачку наверх не хватало сил, и Андрей, впрягшись, как конь, в ручки-оглобли, потащил ее почти волоком. Инвалиду такой подъем тоже давался с трудом. Один раз он чуть не упал, пошатнувшись и усевшись на землю, но о помощи не попросил и даже слова не сказал.