Сосед скорбно кивнул.
– Я разберусь, – пообещал я соседу.
Пока ел в комнате картошку, думал. Думал о том, что наверняка и остальные соседи переживают из-за неверности Миры. И ждут развития событий. Особенно сейчас, когда законный, с их точки зрения, муж вернулся из отпуска.
Доев, я проверил постель. Никаких особенных следов на простыни не было.
Вечером, когда Мира вернулась, я спросил ее о замеченном соседями мужике.
– А тебе какое дело? – удивилась она. – Нам вообще пора разводиться! С пропиской все уладили, так что вперед!
– Ты пойми, я же не против твоей личной жизни, – пошел я на попятную. – Просто им, – я кивнул на двери, ведущие в общий коммунальный коридор, – это непонятно.
– Мужчины – это приходящее и уходящее, а женщины – вечное, – произнесла Мира с почти высокомерной улыбкой на лице. – Заведи себе нормальную женщину и ходи к ней, пока ей не надоест! И пока у меня нет другой комнаты, давай договоримся: ко мне будут приходить только в твое отсутствие. Поэтому ты меня предупреждай заранее.
– О своем отсутствии?
– Ну да.
– Выпить хочешь? – спросил я.
На лице Миры промелькнуло искреннее удивление.
– А по какому поводу?
– Отметим будущий развод.
– Ну хорошо.
– Я быстро, гастроном еще минут двадцать будет открыт. Что пить будем?
– Кагор и сосисок возьми, если есть!
Скандала, на который, вероятно, так надеялись соседи, не получилось.
После бутылки кагора и бутербродов с венгерской салями (сосисок в гастрономе не оказалось) мы легли в постель с полным сознанием нашей взаимной независимости. «Повозились» немного и, отвернувшись друг от друга, заснули.
Киев. 15 января 2005 года.
Я просыпался несколько раз ночью, выходил из своего кабинетика, превращенного в спальню, и заглядывал в нашу общую спальню, где на большой кровати, раскинув во сне руки, спала Светлана. Спала на спине, лицом вверх. Подушка с краю, ее словно оттолкнули за ненадобностью.
«Я к тебе вернусь», – думаю я, заглядывая к Светлане уже, должно быть, четвертый раз за ночь.
Ночь уже на исходе. Позднее зимнее утро наступает не с рассветом, а с жужжанием машин внизу на бульваре. Жужжания не слышно, если форточки закрыты, но у меня в кабинете форточка всегда открыта настежь. Мне здесь не хватает холода и кислорода. Теплое пуховое одеяло прогревает тело до жара, а голова – на чистом воздухе, в который постоянно вклиниваются холодные уличные шумы.
Я уже не ложусь. Только завязываю на жесткий узел пояс своего халата и иду на кухню. Пересчитываю доллары, снятые вчера со счета в банке. Двенадцать тысяч. Две пачки по пятьдесят и одна по двадцать. Новенькие, словно их здесь и печатали.
В восемь утра звоню Кнутышу. Он назначает встречу на полдень в японском ресторанчике «Кампай» на Саксаганского. «Вы знаете, где это?» – спрашивает он. «Найду!» – отвечаю я.
И ровно в полдень Виктор Андреевич подвозит меня к «Кампаю».
– Заберешь меня отсюда через полчаса, – командую я, выходя из «мерса».
Он деловито кивает.
Специалист по микроочистке уже внутри. Я присаживаюсь к нему за стол.
– Тут отлично готовят, – говорит он мне доверительным тоном.
На нем твидовый пиджак с фирменными кожаными «латками» на локтях, чтобы не протирались. Под пиджаком черный свитер-гольф.
Я просматриваю меню. Выбираю себе японский супчик и несколько разных суши. Доктор заказывает суши с икрой и лососем.
– Как процесс? – интересуюсь я.
– Отлично, – уверенно произносит доктор Кнутыш. – Еще один прогон, и мы получим чистый рафинад!
– Какой рафинад?
– Сперму-рафинад. – Он понижает голос и оглядывается на молодую пару, сидящую за соседним столиком. – Отрафинированную сперму. Чище и здоровее не бывает.
Я киваю. В моей голове быстро происходит смысловое объединение слова «рафинад», которое всегда обозначало для меня «сахар», со словом «сперма», которое в принципе ничего конкретного раньше, до возникновения проблемы, не обозначало.
Поднимаю с пола дипломат, на коленях открываю его и выкладываю на стол три тугих конверта.
Доктор Кнутыш внимательно смотрит на конверты, потом поднимает взгляд на меня, и я понимаю, что в его мозгу возникает необходимость сказать мне что-то важное.
– Я вам сразу сообщу, когда все будет закончено. Потом мы можем рафинад заморозить или просто охладить, но было бы лучше, если бы вы сразу могли его пустить в дело. Для этого надо заранее подготовить вашу супругу. Процедура не самая приятная.
Он произносит это обычным тоном, спокойно, деловито. Я восхищаюсь его подбором слов, его интонацией.
– Хорошо, – говорю я и передвигаю конверты на его сторону стола.
Конверты он распихивает по внутренним карманам твидового пиджака.
Нам приносят заказанную еду и деревянные палочки. И мы просто обедаем.
– Вас сейчас ждут в Историческом музее, – напоминает мне Виктор Андреевич, как только я занимаю свое место на заднем сиденье авто. – Директор музея просил приехать к половине первого…
– Подождет, – отвечаю я.
Выезжаем на Большую Васильковскую, справа остается обрушившееся на магазин «Адидас» жилое здание.
Мне совершенно не хочется в этот музей, но задание я получил лично от шефа – подобрать картину размером два метра на метр шестьдесят, ценную и в хорошем состоянии. Для кабинета премьера.
«Интересно, – думаю я, – откуда такие точные размеры? Там что, обои порвались? Или на стене пятно появилось? Было бы хорошо, если б я разбирался в живописи! Но ведь я прекрасное от красивого не отличу. То есть что красивое – пойму, когда увижу. Если оно соответствует моему вкусу. А вот оценить по-настоящему, понять ценность – это вряд ли. Да и директор музея – жук! Никогда действительно ценной картины не отдаст. Будет пытаться, наверно, какую-нибудь чепуху всучить».
Карпаты. Февраль 2016 года. Понедельник.
С сегодняшнего утра моя жизнь в карпатском заточении заметно облегчилась. С меня сняли бронежилет, и этот факт тотчас отразился на моем состоянии. На какое-то мгновение я стал легче воздуха. Казалось, стоит только подпрыгнуть, и я зависну над полом, покрытым дешевым коричневым ковром. Я смогу подлететь к фотографическим «окнам», за которыми уже второй месяц стоят одни и те же намозолившие взгляд укрытые снежными рукавами ели и сосны.
– Мы усилили блокировку комнаты и коридора, – поясняет Светлов, держа в руках снятый с меня бронежилет. На его лице удивление. Он, вероятно, и не предполагал, сколько может весить такая вот душегрейка.