– Да, и каждый норовил отсидеть по два срока. А ведь и один срок – это тяжело!

– Тяжело, – соглашаюсь я. – Особенно тяжело стало после того, как срок удлинили. Но зато при желании всю работу можно спихнуть на Администрацию и Кабмин, и тогда голова освобождается от боли и можно выпить кофе с коньячком в приятной компании. Тебе самой тут не скучно?

– Траур обычно длится год. – Голос Майи вдруг стал тихим и задумчивым. – Вот и я посижу-полежу годик рядом с сердцем Игоря, а там посмотрим!

Я не успел «пережевать» ее последние слова. Зазвонил телефон в холле ее квартиры. Она быстро вышла из кухни. Через несколько секунд снова появилась.

– Это тебя разыскивают!

Я нехотя поднес трубку к уху.

– Господин президент, генерал Светлов вас дожидается со срочным известием, – доложил мой помощник.

– Где дожидается?

– Тут, в резиденции.

– Налей ему кофе, и пусть дождется!

Телефонный звонок помощника не мог не нарушить хрупкую кухонную атмосферу этой квартиры. Майя Владимировна добавила в свою рюмочку коньяка, подняла на меня взгляд.

– Дела зовут? – спросила она грустноватым голосом.

– Зовут, – кивнул я. – Но коньячок я свой допью не спеша!

Она удивилась, увидев, что я снова присаживаюсь за стол.

Я действительно никуда не спешил. Светлов будет ждать. Его известия до утра не прокиснут. А мы еще поговорим, поговорим с Майей Владимировной о делах сердечных, поговорим по душам, не затрагивая тел.

100

Киев. Июль 1985 года.

Дверь в коммуналку старика мне открывает мужик в спортивных штанах с отвисшими коленями, по пояс голый и небритый. На его ногах я замечаю новые «разводные» туфли старика.

– А Давид Исаакович дома? – спрашиваю я, подозрительно косясь на туфли.

– Он скоро придет, можете в его комнате подождать.

Я прохожу по длинному коридору мимо туалетной двери. Этот туалет я надолго запомню. Там с потолка свисает семь лампочек, а снаружи, справа от двери, – семь разных выключателей. Когда я первый раз туда зашел, то включил первый попавшийся. Но стоило мне закрыться в туалете, как свет погас. Кто-то из соседей, видимо, владелец этого выключателя, зорко следил, чтобы никто не пользовался его «именным» электричеством.

В комнате по-прежнему пустовато. Несмотря на то что появилась мебель, и даже кровать застелена, и две подушки на нее водружены для усиления впечатления. Чего-то тут все-таки не хватает. Но чего?

Я озираюсь по сторонам. Может, картин или фотографий на стенах?

Мой взгляд останавливается на окошке. Теперь я понимаю: не хватает штор. Их мама Миры продала вместе с мебелью. Шторы были тяжелые, зеленоватые, с серыми полосками. Помню, в последний день перед их отъездом мы закрылись тут с Мирой и занавесили окно. Несмотря на солнце на улице, в комнате сразу стало темно, как ночью. Ее мама наверняка понимала, чем мы будем заниматься. Она специально пошла погулять по Киеву, «попрощаться со своим детством», как сама она сказала.

А мы валялись на диване до шести вечера. А потом в дверь постучал этот же голопузый сосед. Сказал, что Миру к телефону требуют. Пришлось вставать, одеваться. И этот диван через полчаса буквально выдернули из-под нас. Приехали покупатели с грузчиками и за десять минут все вынесли к чертовой матери. И уже последнюю ночь Мира с мамой ночевали у знакомых. Утром мы еще раз встретились на углу Коминтерна и Саксаганского, возле гастронома.

Их вещи громоздились на перроне, а рядом жужжала толпа провожающих, толпа хвалила Вену, в которой всем эмигрантам тут же выдают кулек с бутербродами и по бутылке кока-колы на человека. А мы смотрели друг на друга в последний раз и молчали. Между нами поднималась стена. Между нами росло пока еще не видимое глазами расстояние. Мы привыкали к мысли, что теперь наши пути расходятся. Даже последний поцелуй показался мне каким-то вялым, вымученным. Она не плакала. Собственно, она и не должна была плакать. Этот отъезд продолжался долго, меня вплели в контекст отъезда, как какую-то полезную веточку. Вот я и гнулся перед стариком, упрашивая его дать развод, ходил покупать ему одежду. Короче, моя миссия давно изменилась и теперь подошла к концу. А целовала и любила меня Мира в последние пару месяцев скорее по инерции. Впрочем, может, и из благодарности. Кто знает. Я уже знаю, что ничего бесконечного в жизни нет. И любовь конечна, и страсть.

В комнату заходит Давид Исаакович.

– А, ты уже здесь? – У него в руках кулек с продуктами. На ногах – домашние тапочки.

– Сосед ваши коричневые туфли спёр и носит по квартире! – говорю я.

– Почему «спёр»? Нет, я ему рубль дал, чтобы он мне их разносил. А то уже до крови пятки натер. Есть будешь?

Мы садимся за круглый стол перекусить.

– Ты знаешь, – старик отрывает взгляд от нарезанной докторской колбасы, лежащей не на тарелке, а на магазинной серой бумаге. – Оказывается, государство мне задолжало полторы тысячи рублей! Представляешь?

– Как это?

– Ну, пенсию я несколько лет не получал, вот и накопилось. Теперь надо пойти в райсобес, получить справочку, и я – миллионер! Вилки куплю, ложки, тарелки!

– Надо с Труханова забрать. Там же все есть!

– Труханов теперь – дача! Я там буду летом отдыхать и зимой купаться! А сюда надо отдельно купить. Можем вместе на Сенной пойти, там это барахло копейки стоит!

В дверь заглядывает голопузый сосед.

– Давид, там иностранный звонок тебе!

Старик поспешно выходит. Возвращается озадаченный.

– Дурость какая-то! – ворчит он. – Телефонистка сказала, что мне пытались из Вены дозвониться, но не смогли. Откуда она знает? Она же здесь на АТС сидит, дура этакая!

– Может, это из-за нее не смогли, поэтому она и знает? – предполагаю я.

– А! – кивает старик. – Может быть, может быть. Но все равно хорошо. Значит, они еще в Вене.

101

Киев. Сентябрь 2004 года. Пятница.

– Покажите вон ту, сверху, с зелеными линиями, – прошу я продавщицу.

Она становится на маленькую табуреточку и аккуратно снимает с полки понравившуюся мне тарелку.

– Турция? – спрашиваю я.

– Что вы, Франция! По цене же видно.

– И на сколько персон сервиз?

– На четыре, шесть и двенадцать.

Я задумываюсь. Сервиз – это первое, что пришло мне в голову при мысли о новоселье Нилочки. Значит, всем остальным приглашенным придет в голову то же самое. А зачем ей больше одного сервиза?

Я возвращаю тарелку продавщице, прохожусь потухшим взглядом по другим выставленным тарелкам и супницам и сам себе киваю. В магазине «Фарфор» на Крещатике мне больше делать нечего. Иду в ЦУМ. Внутренне радуюсь большому выбору тостеров, но тут же в голове моей словно лампочка загорается: «Это вторая мысль, которая придет каждому!»