А творчество Джойса? Его язык полон причудливой символики, галлюцинаторных сцен, далеких ассоциаций, течением мысли напоминающих сны и видения у больных шизофренией. У него часто встречаются неологизмы, словесная смесь из далеких по смыслу понятий или слов, взятых из разных языков, особенно в «Finnegane Wake» [65] .
Известно, что дочь Джойса болела шизофренией и, как пишет сам Джойс, она говорила на странном, непонятном для окружающих языке. Но, по его словам, он прекрасно ее понимал. И психопатический мир переживаний его дочери вдохновил Джойса написать «Finnegane Wake», над которым критики ломают себе сейчас головы. И смогут это делать до скончания мира, расшифровывая криптологизмы и неоглоссы, находя в них постоянно новый подспудный и тайный смысл. Ибо когда больной шизофренией простолюдин, стремясь отогнать от себя мучающих его дьяволов, кричит на своем шизофреническом языке какие-то непонятные слова, – никто на него не обращает внимания. Зато если на подобном языке начинает говорить великий художник, каждый готов себя увековечить комментарием к его словам либо кодом к его удивительному языку. Ну, если бы только этим все и ограничивалось. Нам пытаются внушить, что язык больных более точен, совершенен по сравнению с языком нормальных людей. Быть шизофреником, иметь его удивительное видение мира, пользоваться его диссоциированным языком стало заветной мечтой некоторых художников. Нас радует это явление, дамы и господа. Со всего мира великие авторы прибывают к нам, чтобы искать своих героев. Очень хорошо, что так называемый нормальный человек отошел на второй план и что его забыли. Итак, дамы и господа, я подвожу итоги: существуют два литературных направления – изображение психически больного человека в столкновении с нормальным обществом и второе направление: столкновение нормального человека с ненормальным обществом или с ненормальной ситуацией. Первое направление стало в настоящее время доминирующим, и его с успехом разрабатывают литераторы. Достаточно вывести психически больного человека на улицу современного города, в контору, на фабрику, в салон, на пляж, как сразу же появится множество более или менее драматических и забавных ситуаций. Разработка второго направления кажется несколько более трудной, поэтому писатели так охотно обращаются к годам оккупации, к жизни в концлагерях, к годам фашизма. Гитлеровская Германия была параноидальной, ненормальной, положение в лагере было похоже на кошмарный сон шизофреника. И вот туда вводят нормального человека: он страдает, любит. Столкновение его нормальности с этим кошмарным миром также дает прекрасный художественный эффект.
Труднее всего показать нормального человека в нормальном обществе. Художник в таком случае должен создавать ситуации крайние, необыкновенные, чем и достигает драматизма. Однако такого рода творчеством могут заниматься лишь очень образованные писатели, имеющие самые полные знания о человеке и о мире. Вот кто-то кого-то переехал на шоссе. Вот рядом с нами, в соседней квартире, убили человека. Вот где-то произошел пожар. Вот чей-то ребенок попал под машину. Вот умирает близкий нам человек. Вот ты узнала об измене собственного мужа. Вот твой сын оказывается вором. Вот перед тобой стоит выбор – либо смириться с явным произволом, либо бороться за справедливость. Сотни неожиданных, необыкновенных ситуаций. Не важно, как поступит больной человек, когда на шоссе задавит прохожего; важно, как будет себя вести так называемый нормальный человек.
– Дамы и господа, – продолжал Иорг. – Много лет назад литература выполняла различные функции. Он учила порядочной жизни, как рожать и воспитывать детей, географии и медицине, знанию трав, образу жизни и мышления, борьбе с колдуньями и общению с духами. Литература бывала также концепцией судьбы и исследованием человека, историей величия и падения личности, а также общественных групп и классов. Сегодня от нее уже ничего не требуют. Ей не надо воспитывать – дидактизм, отвергнутый и высмеянный, перешел на второй план литературы, в книги для детей и юношества. Ей не надо никого учить – для этого существуют научно-популярные книги. Ей не надо ни за что бороться, указывать истины, потому что истины относительны или диалектически меняются. Ей не надо развлекать, для этого выпускается так называемая «легкая» литература. Художественная литература напоминает мешок, в который можно все бросить и все вынуть без всякой последовательности и ответственности. Современный роман не обязан иметь ни конструкции, ни фабулы, не должен рассказывать о конкретном человеке или конкретном мире, он может существовать без героя или с героем, который сначала может появиться как мужчина, чтобы через какое-то время стать женщиной. Роман может быть монологом или диалогом, может быть фрагментом выдуманного мира. Он вообще не обязан чем-то быть, в крайнем случае просто набором слов. Может быть собой, но и своим отрицанием, собственным «эго» и собственным «анти». Поэтому люди отворачиваются от художественной литературы и обращаются к литературе факта, которая представляет хоть какую-то концепцию человека и его судьбы. Они читают дневники и мемуары реально существующих людей, жадно слушают их излияния. Им нужна какая-то индивидуальная или коллективная истина, они хотят извлечь пользу из чужой жизни.
Я услышал далекие отзвуки колоколов. Возможно, они призывали к заутрене?
* * *
– Почему литературные критики так не любят моего героя? – спросил я Ганса Иорга.
– Естественно, ведь он профессионал.
– Я не совсем понимаю.
– Во всех искусствах, а любовь ведь тоже является искусством, критики ценят только дилетантство. Обратили ли вы внимание, что они, как Мессию, ждут любой «самородный талант»? Вспомните, с какой иронией критики подходят к каждому профессиональному писателю или режиссеру, говорят «этот старый ремесленник». Профессионализм в искусстве им постоянно кажется подозрительным. Они не знают, что на одного гения должна работать сотня профессионалов, а гении рождаются только в тех странах, где высоко ценится художественное ремесло. Гений должен тоже стартовать с какого-то уровня. Если кто-то захотел бы полететь на Юпитер, то ему придется начать полет не с Земли, а с Луны. Между современной критикой и читателем существует все увеличивающаяся пропасть, потому что рядовой современный человек ценит прежде всего профессионализм. Когда он болен, то любит обращаться к врачу-специалисту, когда у него сломается автомобиль, то предпочитает, чтобы гайки ему привернул хороший слесарь. Он хотел бы быть уверен, что автор знает, как делаются книги, что он закончил сколько-то там факультетов, знает сколько-то языков и состряпал вещицу как можно лучше. Даже если он видит убийцу или бандита, то любит, чтобы это был профессиональный бандит, а не какой-то там любитель, действующий спонтанно и случайно. Точно такое же отношение было бы, если бы ему предоставили возможность видеть на экране соблазнителя. Заинтересовал бы его скулящий любитель или, может, он с увлечением следил бы за похождениями профессионала, который знает, как надо подойти к женщине? Зритель думает: донжуанов-любителей и так полно вокруг, в учреждении или на фабрике, лучше уж смотреть на специалиста за работой. И вы ему показали профессионала. Правда, дело осложняется тем, что вы в какой-то момент испугались. Почему вы не закончили истории с Ингрид, с этой женщиной-полицейским из Франкфурта?