– Это было для снятия стресса, – наспех оправдался он, не дав девушке сделать собственные выводы.
Они завернули в магазин, купили кое-каких продуктов и пошли к Люсе домой.
Первым делом Люся приготовила нехитрый перекус. Пока она занималась на кухне, Цилицкий закрылся в ванной и как следует отогрелся в горячем душе. За едой он постарался как можно подробнее рассказать, как и от кого получил заказ на пакетики, и как пришла Катя.
* * *
Он сознательно признавался во всем. Он думал, что честность поможет избежать путаницы в будущем. Он надеялся на то, что Люся, возможно, сможет помочь ему выпутаться из передряги, в любом случае у него не было больше никого, на кого можно опереться. И, в-третьих, он пытался подстраховаться, даже не столько ради защиты самого себя, сколько ради мести Вере и Игорю Жоговым. Он не был уверен в том, что эта парочка не отправит его на тот свет и надеялся, что в случае его исчезновения Люся сообщит полицейским, кто во всем виноват.
Для того чтобы посильнее привязать девушку к своей проблеме, Виктор сознался и в том, что его кураторша накануне всех бед обнаружила следы Люси в его комнате и потребовала рассказать, кто она такая.
– Значит, так она узнала, что я работаю в больнице, да? Скажи, а какое ей дело до того, что у тебя кто-то был? Ты с ней спишь?
Виктор чуть не поперхнулся. Он растерялся и покраснел, не зная, что сказать. Он не мог сразу решить, какую часть правды озвучить, но потом, кашлянув, признался:
– Нет, все гораздо хуже. Дело в том, что я в той квартире прятался. Ну, как бы. То есть я там временно пересиживал. Некоторые неприятности. Да! Я там прятался, – сознался он наконец. – И не должен был никому показываться. Она же, узнав, что кто-то в курсе о моем существовании в этом месте, пришла в ярость и вытянула из меня все.
– Раз пошла такая пьянка, – сказала Люся, – выкладывай, от чего ты прятался. Теперь, по-любому, твоя жизнь и свобода у меня в руках. Я должна знать все.
– Нет, милая, мы равны. Потому что ты никогда не докажешь, что пакетики с бутиратом Кате дал я, а не ты. Более того, ты же сама поняла, что весь смысл был как раз в том, чтобы через тебя подставить больницу под удар. Тем более, я знаю, что ты была в момент Катиной смерти рядом, но никто кроме тебя и меня не скажет, как именно умерла твоя сестра. Месть из ревности налицо.
– Все это не доказуемо, Витя. Все это недоказуемо.
– Да, так же, как и моя вина. Тем более, ты не знаешь деталей моих приключений, а в твоих я участвовал лично. Я знаю детали твоих приключений. У меня, согласись, более выигрышные карты.
– Нет, не соглашусь, потому что то, что ты участвовал, вовсе не значит, что ты сможешь что-либо рассказать в точности так, чтобы оно совпало с результатами экспертизы. А все потому, что ты ничего сам не помнишь. Это же то же самое, что не знаешь.
– Ты виновата, пока не докажешь обратное. Это тебе не Америка. Это наша страна!
– Пожалуй, да. Презумпция невиновности у нас, увы, не работает. У нас ты виноват, пока сам не докажешь обратное. Жаль, что мы не в Америке…
Виктор уставился на девушку, как загипнотизированный. Ему почудилось, что он слышит, как в мозгу тикают механизмы, отсчитывая последние мгновения и вот сейчас…
– Бинго! Люся, ты умница! У меня сложилось. Я знаю, что мы будем делать!
– Что? – лишь с легким оттенком любопытства спросила девушка, убирая посуду со стола.
– Мы поедем в Америку!
– О да! Подожди, я только посуду помою!
– Вот это ты зря. У меня есть план!
Испытывая его терпение, девушка хладнокровно вышла в комнату. Виктор потянулся за ней, уговаривая отнестись серьезно и выслушать внимательно его идею.
Люся молча выудила из сумки маленькую полупрозрачную белую коробочку для таблеток, которые часто используют в больницах для раздачи лекарств пациентам. Она с озорной ухмылкой потрясла ею перед носом Цилицкого.
– Милая погремушка. И что это? – спросил Виктор.
– Сперла перед уходом у шефа. Это метилендиоксиметамфетамин.
– Офигеть! Еще раз, и по-русски, пожалуйста.
– MDMA!
– А по-русски, экстази, как я понимаю?
– Правильно понимаешь.
– Знаете, милая девушка, сегодня утром я подумал и понял, что уход на ту сторону жизни – это добровольная смерть.
– Ты что, решил завязать?
– Кажется, да.
– Совсем-совсем?
– Ну, да.
– Брось глупости! Просто не надо злоупотреблять и пользоваться злыми штуками. А от экстази только настроение улучшится, вот и все. Ну, краски повеселеют…
– Не говори мне про краски, я про них все знаю. И скажу тебе как профессионал, что все, что мы видим в обычной жизни, то, что мы воспринимаем как реальность – всего лишь холст, ждущий нас, чтобы мы изобразили на нем любую картину, какую пожелаем. Но наш разум запрограммирован на свободу до определенной ступени. И, прежде всего, это потому, что психика у нас недостаточно зрелая, мы не умеем существовать в других мирах и в этом одновременно. Нам либо плохо там, либо мы сходим с ума в этом мире, вываливаемся из адекватности по мере увеличения нашей свободы сознания и перестаем быть социально пригодными. Наркотики, и я давно, надо признаться, это понял, делая нас на какой-то момент более раскованными, свободными, на самом деле топят в пучине одиночества.
– Что-то ты загоняешься, Витя, – перебила его девушка. – Я тебе предлагаю просто дозу хорошего настроения.
– Ладно, давай. От дозы хорошего настроения я не откажусь. Тем более, что я на грани нервного срыва.
Девушка выделила Виктору таблетку и еще одну положила себе на язык. После этого она плюхнулась на диван, похлопала по плюшу, приглашая гостя пристраиваться рядом, взяла пульт от аудиосистемы и включила музыку.
Цилицкий, потирая руки, некоторое время еще ходил по комнате. Он усиленно обдумывал только что пришедшую ему в голову идею.
– А все-таки, – потребовала на глазах веселеющая Люся, – ты должен признаться, от чего ты прятался! Я не могу тебе до конца доверять без этого. Потому что «доверять» – значит согласиться нести ответственность за поступки человека. А как я могу нести, если не знаю о тебе все-все. Тем более, что это, как я понимаю, напрямую связано с нашей текущей ситуацией. Ну, ты же меня понимаешь? Давай, раскалывайся скорее…
– Молчать! – шикнул на хозяйку возбужденный художник. – Тебя уже понесло в социализацию через общение. Постарайся помолчать, пока я думаю. Но, впрочем, ладно, пока я думаю, я могу тебе рассказать. Теперь уже все равно. И лучше, действительно, если ты будешь знать. Слушай и не удивляйся.
Когда Цилицкий, увлеченно махавший руками во время своего повествования, наконец, закончил, он повернулся к Люсе: