«Вуазен» преодолел барьер в две тысячи метров, а пузырьки всё не лопались.
— Холодно, — пожаловался Тимо.
Он не надел перчаток, и его руки совсем побелели.
— Ты это брось! — встревожился Зепп. — Малейшее промедление — и сгорим к черту.
— Промедления не будет. Просто холодно.
На высоте 2500 во втором слева пузырьке, самом тонком, «Файерблиц» закипел, пошел кверху и вытолкнул резиновую крышечку. На воздухе пирофор немедленно загорелся, внутри бутылочки вспыхнул и лопнул огненный шарик. Зазвенели осколки — но Грубер уже прихлопнул очаг возгорания тряпкой.
Итак, пузырек номер два. Высота две пятьсот.
С главным ясно. Техническая сторона дела решена. Остается часть лирическая.
Ну, это просто.
Записка — пошлая ситуация — ладанка на гвозде.
— …Две пятьсот, — прыснул второй пилот, развеселившись шутке про самовар.
В ту же секунду Степкин издал громкий хлопающий звук, словно в самом деле был самоваром и лопнул от нестерпимого жара. Прямо на груди у механика, вырвавшись из-под куртки, выплеснулось пламя, да не простое, а жидкое, и потекло вниз. Вспыхнула ватная безрукавка. Степкин отчаянно закричал, хлопая себя по животу, рванулся с сиденья.
Брызги огня полетели во все стороны. Сквозняк из щелей разметал эти алые комки по всему салону, задул их внутрь фюзеляжа. В одном, потом в другом месте занялась полотняная обшивка. Встречный ветер быстро гасил очаги, но от них оставались черные дырки и разлетались новые искры…
Истошно вопил пылающий факелом Степкин. Шмит и Лучко лупили по нему кожаными куртками, но погасить огонь не удавалось. Командир помочь не мог — ему нельзя было выпускать руль.
Никто не понимал, что произошло, и это было страшней всего. Кабину стало заволакивать дымом.
— А-а-а! Глаза! — кричал механик. В судорогах он сорвал с себя шлем, и у него загорелись волосы. — Братцы, тушите! Тушите!
Наконец стрелок повалил его на пол, чтоб не бился, распахнул на себе китель и накрыл товарища собственным телом. Этот странный способ подействовал. Сбить пламя удалось. Но горело или тлело уже в десяти разных местах кабины.
— Бензопровод берегите! Рванет! — стонал Степкин.
— Что это он делает? — с любопытством спросил главковерх. — Пускает дымовую завесу? Но зачем?
Маленький самолетик в небе двигался короткими рваными зигзагами. Он выбросил облачко черного дыма. Потом — облако белого, уже побольше.
Крылов не ответил его высочеству.
— Что за… Ничего не понимаю! — пролепетал изобретатель.
Шеренга летчиков на поле дрогнула и рассыпалась.
— Горит! Горит!
Теперь было видно, что из кабины «Муромца» вырываются языки пламени.
В толпе зрителей раздался истеричный женский крик:
— Митрофа-а-ан!
Кто-то там упал наземь, над упавшей склонились.
Но в ту сторону смотрели немногие.
Все завороженно наблюдали за драмой, разворачивавшейся в воздухе.
Пожар, наконец, кое-как погасили: забили, задушили, залили водой. Кабину наполняли чад и дым, но огня уже не было, лишь дотлевала одежда на обожженном Степкине. Он лежал на полу, издавая стоны. Его лицо страшно раздулось, с него свисали клочья лопнувшей кожи. Тошнотворно пахло паленым мясом.
Стекла салона треснули и частично выпали, внутри аэроплана завывал ветер, загоняя внутрь фюзеляжа бумаги и всякую мелочь.
— Почему крен? — кричал командир. — Не могу удержать! Падаем! Не слушается! Митя, помогай!
Шмит тоже навалился на руль, оба пилота заскрипели зубами от напряжения. «Муромец» неохотно выровнялся, едва-едва не ухнув в штопор. Воздушный корабль бросало из стороны в сторону. Не то что стоять, но и сидеть было трудно.
— Митрофан Иванович! Что с машиной? Митрофан Иванович, вы меня слышите?
— Слышу, командир… — охнул Степкин. — Господи, только не вижу ничего… Повороты что?
— Элероны не работают.
— Значит, рулевой трос лопнул. Или передаточную крестовину заклинило. От рывков. Если это крестовина, можно бы снизу, через люк достать. Попробовать… Кабы не глаза… А если попробовать «штаб-офицерским»?
«Штаб-офицерским» назывался медленный поворот без крена на одном руле направления.
— Это ведь не «ньюпор». — Рутковский помотал головой. — Не вытянем. Скользнем на крыло, зароемся — и в штопор.
Степкин попробовал протереть глаза, но только закричал от боли.
— Нет, не могу!
«Илья Муромец», дрожа всем своим тяжелым телом, летел прочь от солнца. Ни свернуть, ни снизиться было невозможно.
— На сколько хватит топлива? — спросил Лучко.
— Мы заправились на одну восьмую. Если оставить один мотор, хватит минут на двадцать.
— Это роскошно, командир. Можно поговорить напоследок, подготовиться. Нашему брату такая удача редко выпадает. — Поручик вздохнул. — Жалко, выпить нечего. За упокой грешной души. Ничего, ребята за нас выпьют… — Он насупил брови, желая сказать что-нибудь значительное, соответствующее торжественности момента. Но ничего такого в голову не приходило. — А вот, говорят, французы изобрели штуку, «парашют» называется… Если самолет падает, летун преспокойно выпрыгивает, дергает за ремешок и спускается, как на зонтике… Брехня, наверно.
— Жора, — прохрипел Степкин, приподнимаясь и шаря руками по полу. — Отвори бомбовой люк.
Лучко нажал рычаг, и в полу открылось квадратное отверстие.
— Держи меня за ноги! Крепко!
Ослепший механик перевернулся на спину, всхлипывая от боли. Поручик сел на его ноги, руками вцепился в колени.
— Опускай меня!
С воплем Степкин свесился головой вниз, словно гимнаст на трапеции. Качнувшись взад-вперед, дотянулся рукой до брюха самолета и, кажется, ухватился за что-то. Держать его стало легче.
Еле слышно донеслось:
— Ни черта не вижу…
И еще что-то неразборчивое.
— Что? — заорал Лучко, пригибаясь.
— Так и есть! Передаточную крестовину скосило! Ключ дай!
Стрелок обернулся к пилотам.
— Митька, что в руль вцепился? Ключ давай!
Шмит бросился к ящику с инструментами.