— В общем, вопрос в том, сэр Эйбел… — Он поискал ощупью мою руку, и я протянул ее ему. — Вопрос в том, как я буду зарабатывать на хлеб там, на юге? Я знаю ремесло фокусника и все еще не утратил ловкости рук. Вы заметили, как я подменял монетки?
— Нет. Я внимательно наблюдал за тобой, но ничего не заметил.
— Только я больше не смогу кормиться своим ремеслом. Если, положим, я прихвачу золотую монету и дам деру… — Он горько рассмеялся. — Как по-вашему, я далеко убегу?
— Ты говорил, что можешь спрятаться, — промурлыкал Мани. — Я сам иногда так поступаю.
— У тебя есть глаза. Человек, который ничего не видит, не может укрыться от посторонних взглядов. Попытайся я спрятаться сейчас, ты бы помер со смеху. — На лице Вила, постоянно обращенном ко мне, появилось сосредоточенное выражение. — Теперь у меня новый хозяин, сэр Эйбел. Только он хочет стать фермером, как его отец. А такие люди с трудом сводят концы с концами. Вот почему я ушел. Зачем им слепой раб?
— Остается надеяться, что они слишком добры, чтобы выгнать его, — сказал я.
— Ну вот, я подумал попросить хозяина продать меня, покуда мы здесь. — Вил глубоко вздохнул. — Остальные достались сэру Свону, и он собирается продать их, мне кажется. Роуда, Гифу и Алку. Он назначит низкую цену и на торгах постарается ее поднять, сколько получится. Женщины стоят дешево, но за Роуда можно немного выручить. Только есть еще девочка и ее мать, сэр Эйбел.
— Этела и леди Линнет? По-моему, тебе не стоит тревожиться, что Тауг продаст их.
— У господина Логи, сэр Эйбел, каждому мужчине полагалась одна женщина. Ну, вы понимаете: Гифа жила с Роудом, Алка со Скифом. А я, значит, с Линнет — во всяком случае, так предполагалось. Только она не хотела, сэр Эйбел. Совсем не хотела. Наверно, мне не следует говорить… Иногда мы занимались этим — ну, вы понимаете. Только редко, и у меня всегда оставался неприятный осадок. Но я старался присматривать за девочкой. Вы не поверите ни единому моему слову, я знаю, — и я не виню вас.
— Это зависит от того, что ты имеешь в виду, Правдивый Вил.
Устав сидеть на скамеечке для ног, не позволявшей расположиться со всем удобством, я взобрался на кресло, рядом с которым она стояла.
— Я пальцем до нее не дотрагивался и никому не позволял. Вы меня понимаете? Когда она повзрослела, все стало хуже. Ведь есть и такие, кто готов пользовать хоть свинью. Наверно, вы думаете, я шучу.
— Нет.
— Производя на свет чудовищ, ибо от такой связи рождаются мерзкие существа, с которыми вам не захотелось бы повстречаться, и они иногда выживают. В общем, на нее могли напрыгнуть в любой момент. Я заботился о девочке, не отпускал ее далеко от себя и не раз шлепал, когда она огрызалась или убегала. Грозился превратить в куклу, чтобы постоянно носить с собой. Поэтому она и боится меня, сэр Эйбел, как вы сказали. Только я…
— Ты любишь Этелу.
Вил кашлянул:
— Да, сэр. И ее матушку тоже. Она превосходная, просто превосходная женщина. Прямо настоящая леди.
— Женщина благородного происхождения, дочь баронета.
— Неужто, сэр Эйбел? Я не знал. Вы сказали, что я люблю Этелу, и вы не ошиблись. Только…
— Я понимаю. Что ты от меня хочешь?
— Помощи, сэр Эйбел, только и всего. Этела, она останется с господином Таугом, коли у нее получится. Но вот ее матушка не в состоянии позаботиться о ней, да и о себе самой тоже. Я бы смог, будь у меня такая возможность. Но… но…
— Мой хозяин — добрый и благородный рыцарь. — В голосе Мани прозвучали нотки, каких я не слышал никогда прежде.
— Может, я смог бы работать на вас, сэр Эйбел? Я имею в виду, когда мы вернемся на юг. Я не стану просить никакой платы за труд. Ни фартинга. Только чтобы вы помогли мне позаботиться о Линнет — и об Этеле, коли явится такая необходимость.
— Возможно, леди Линнет не пожелает принять помощь от тебя, — сказал я.
— Я знаю, сэр Эйбел. Только это не значит, что она не будет в ней нуждаться. Здесь она не права. И я много раз заботился о ней, когда она отказывалась от моего участия; и с Этелой то же самое. Вы спросите у нее самой, и если вытянете из нее правду, то и услышите.
— Нисколько не сомневаюсь.
— Только она начнет плакать. И будет долго заливаться слезами, понимаете? Прежде чем успокоится. Так вы поможете мне, сэр? Ну ладно, я слепой. Но вы же зрячий, вы видите эти руки. — Он напряг мускулы, поистине впечатляющие. — Я буду трудиться изо всех сил. И если вам покажется, что я недостаточно усерден, вы так и скажете мне, хозяин.
— Трудиться и воровать, — пробормотал Мани.
— Велите вашему коту принять мои слова на веру, хозяин. Ни у вас, ни у господина Тауга, ни у любого другого вашего друга я никогда ничего не украду.
— Хорошо, — сказал я, — ты сможешь служить мне на юге, коли мы не найдем для тебя лучшего занятия.
Тут Вил удивил меня, причем не в последний раз. Двинувшись на звук моего голоса, он нашарил мои ступни, достигающие края сиденья, и поцеловал. Прежде чем я успел опомниться, он подошел к двери и обернулся напоследок. И на месте пустых глазниц я увидел два ясных — даже сверкающих — голубых глаза. Затем дверь за ним закрылась.
— Это такой фокус, — сказал Мани.
— Знаю. Мне жаль, что это лишь обман зрения.
— Поук гораздо ловчее. — Мани спрыгнул с подоконника на пол, легкой трусцой подбежал к моему креслу и, взмыв вверх в потрясающем прыжке, вцепился когтями в обивку сиденья и взобрался на него. — Он всех дурит, прикидываясь слепым, хотя на самом деле зрячий.
— Он уже был слеп на один глаз, — сказал я. — На моей памяти, всегда. Так о чем ты хотел поговорить, Мани? О чем-то секретном, раз ты пожелал говорить последним?
— Нет.
Он удобно устроился у меня на коленях.
— Если ты не желаешь говорить или предпочитаешь подождать…
— Я помог вам. Разве я не заслужил несколько минут покоя?
Я согласился с ним и несколько минут сидел, гладя его. Гильф (который наведывался в конюшню) поскребся в дверь. Мани попросил не впускать пса, и я крикнул Гильфу, чтобы он заглянул к Таугу.
— Я проник туда вместе с вами, — начал Мани.
— В зал Утраченной Любви? Я знаю.
— Вы вошли туда с помешанной женщиной, но меня не интересовало, какую такую любовь она потеряла. Я пошел искать свою собственную. Это было ошибкой.
Я продолжал гладить кота и не произнес ни слова.
— Некогда я был вольным духом. Некогда — обычным котом, знать не знающим, что такое ложь. — Мани говорил медленно и задумчиво, словно обращаясь к самому себе. — Первое — прекраснейшее из всех существований; второе — прекраснейшая из всех жизней. Я утратил и первое, и второе.
Он посмотрел на меня с таким безнадежно-печальным выражением черной мордочки, что у меня сжалось сердце.