— А коли так, коли казнят ее — так пусть и меня с ней вместе! — сказал Яков. — Без нее, без Дуняши, все одно жизни мне нет!
Всплеснул руками Григорий Алексеевич.
— Да ведь и казнят, непременно казнят, можете в том даже не сумневаться, — в сердцах вскричал он. — Да как же вы не понимаете, сударь мой, что не в России мы, а в земле персиянской! Да ведь что толку с того, что не одну ее, а и вас тоже басурмане на кол посадят? Ведь инородка она вам, к чему же судьбу свою с ее связывать!
Да только увидел тут князь, как Яков губы упрямо поджал да нахмурился, и, тон свой сменив, уговаривать его стал.
— Да разве мало вам девок русских, кои одна другой краше? Ведь жених вы завидный — приедете домой, любую выбирайте, да, благословения батюшки испросив, — сразу и под венец! А уж я на вашей свадьбе посаженым отцом буду и детушкам вашим, что народятся, крестным!
Но не надобно Якову иных девиц, кроме Дуняши. Как бросит он ее?.. Да не ее одну, но и купца Николу, что согласился им помочь и через то дело божеское под смерть себя подвел.
— Что скажете, друг мой разлюбезный Яков Карлович?
Мотает Яков головой, будто бычок, да мычит лишь. Вздохнул князь Григорий Алексеевич — да делать нечего!
Видно, лишь палач один способен образумить сию голову неразумную! Жаль!..
Но все ж таки повторил:
— Подумайте, сударь, а как надумаете чего, велите меня к себе звать!
Сказал так да по лестнице шаткой наверх полез, к воздуху и свету дневному...
Скрипнули пронзительно петли.
Упала с громом тяжелая, железом обитая, крышка.
Громыхнула цепь.
Звякнул замок...
Все!..
Остался Яков в яме земляной, да теперь уж без всякой надежды на спасение!
Сел, колодками деревянными громыхнув. Хотел было голову руками в отчаянии обхватить, да колодки не дают, в лицо тыкаясь.
Слышит, подле него другие пленники тихо дышат да возятся.
— Зря вы, барин, так-то! — осуждающе молвил во тьме Никола. — Посол-то, он верно все сказал — нас вы хошь как не выручите, а себя тем сгубите! Зачем всем смертушку принимать?.. Вернулись бы вы лучше на родную сторонушку да привет ей от нас передали. А на кол усесться вы завсегда успеете, коли у вас охота на то будет.
Сказал да умолк.
И стало от слов его Якову еще горше.
Ведь не радость они делить меж собой будут, а смерть свою. Может, и прав был Григорий Алексеевич, как призывал его образумиться. Ведь всякая рана со временем затягивается, новым мясом обрастая. И душевная, верно, тоже зарастет...
Так подумал было Яков, страхам своим поддаваясь...
Но услышал тут стук колодок деревянных и мелодичный перезвон браслетов самоцветных, что странен был в яме сей. Да почуял, как дохнуло на него легким ветерком и кто-то нежно коснулся руки его.
А ведь это Дуняша его!
И стыдно стало ему за слабость свою минутную, коей поддался он.
Коснулась его Дуняша да молвила голоском тихим и нежным, от которого сердце его зашлось:
— Разве ж знала я, что все так обернется?! Чем прогневила я господа нашего, что, забирая жизнь мою, он желает получить и твою в придачу?! Кругом виновата я! Но бог мне свидетель — не желала я ни тебе, ни кому-либо зла, но лишь спасения себе!
Откажись от меня, друг сердешный!.. Езжай в родную сторону и бери в жены девушку добрую, что родит тебе детей. Живи с ней долго и счастливо, и помни обо мне. Да прости меня за то, что было с тобой, коли сможешь! — Сказала так и заплакала.
Повернулся Яков, хотел было Дуняшу свою обнять, да руки, в колодки закрытые, поднять не смог. Хотел поцеловать ее в уста, но и того даже не сумел, колодками о колодки стукнувшись.
Сказал лишь:
— Что говоришь ты, любовь моя! Как жить мне после, на смерть тебя отдав да злодеем себя до доски гробовой помня! Разве ж мыслимо такое?.. Судьба свела нас вместе, да так, что теперь уж не разорвать! И коли написано нам на роду умереть во цвете лет, так примем же смерть вместе!
И почуял он, как прижалась к нему доверчиво Дуняша, вся дрожа...
— Э-эх!! Жизнь-злодейка! — вскричал отчаянно во тьме купец Никола, цепями громыхнув. — Что ж то делается?! Ладно мы, люди купеческого звания, в грехах погрязшие, — где обмерим, где обвесим, где соврем, но им-то за что муки смертные принимать?! Да разе по-божески то?! — Да помолчав — добавил: — А все ж таки неохота помирать в земле басурманской, вдали от стороны родной, без исповеди даже и отпущения грехов!
Неохота — да, видать, никуда от беды той уж нам не спрятаться!.. Видать, придется! Да скоро уж!..
Солнце!..
Стоит Мишель средь двора, жмурится, да отчего-то улыбается.
Хоть вроде нечему — ведь двор тот Чека, да вкруг него стены, что решетками забраны, где камеры расположены, арестантами набитые. Чему радоваться-то?..
Да ведь не там он — здесь. Вышел, вырвался! Да не сам по себе, а и приятелей своих вытащил!
Вон уж ведут их...
Громыхнула дверь железная, и из коридора темного шагнули на свет белый, глаза от него зажмурив, Валериан Христофорович и Паша-матрос, при конвоире.
А как вышли — замерли, ошарашенные. Видно, как их вниз по лестницам повели, они решили, что в подвалы идут, да уж с жизнью попрощались.
Заметили они Мишеля и вовсе растерялись!
Подошел он к ним.
— А разве вас не расстреляли? — заговорщическим шепотом спросил Валериан Христофорович, глядя на Мишеля, будто на вернувшееся с того света привидение.
— Как видите — нет. Если не верите — можете хоть даже пощупать меня, — усмехнулся Мишель.
— Ну что вы ей-богу! — смутился старый сыщик. — А нас сокамерники наши уверили, что вы уж на небесах с архангелами беседуете!.. — воровато сообщил он. Да оглянувшись на конвоира, что, скучая, рядом стоял, спросил: — Неужто нас отсюда выпустят?
— Выпустят, — заверил его Мишель. Хоть не сказал, почему.
И верно — выпустили. Беспрепятственно. Открыли дверь, да другую, и, проверив мандат, отпустили восвояси!
Вышли они на улицу, да все трое замерли на пороге, к свободе привыкая. Ведь только что были они там, откуда, как с того света, не возвращаются! Несколько шагов всего, а будто рубикон перейден!
— Куда ж мы теперь? — спросил Валериан Христофорович, растерянно оглядываясь по сторонам.
— Сокровища искать, — ответил ему Мишель.
— Шутить изволите?