— Никак нет — не шучу! Сокровища. Самые настоящие.
— Графа Монте-Кристо? — недоверчиво усмехнулся старый сыщик.
Кабы так...
— Нет, Валериан Христофорович, не Монте-Кристо... — вполне серьезно ответил Мишель. Да не закончив, осекся.
А чьи, собственно?.. Раньше бы молвил — царские, да не ошибся. А теперь уж и не понять, чьи. Разве только сказать, как ныне товарищи на митингах говорят, — рабоче-крестьянские? То бишь — народные.
А, впрочем, может, так оно и есть — государи, плохие они или хорошие, или не государи вовсе, а товарищи министры и комиссары приходят и уходят, а народ российский остается.
Россия остается.
А раз так, то выходит, что сокровища эти не чьи-то персональные, а общие — сокровища Российской, а ныне Советской империи!.. А России-матушке и послужить не зазорно! Не правителям нынешним, кои тоже временщики, но России! Ей!
Так хотел сказать Мишель Валериану Христофоровичу, да не успел даже рта раскрыть, как сшибла его с ног, будто бешеная конка, какая-то неведомая, неудержимая сила! Налетела, ударила — чуть на мостовую не повалила!
«Что такое?! — не на шутку испугался Мишель. — Уж не на жизнь ли его покушаются?..» Да только сила та, налетев, не убивать его стала, а рыдать в голос, обнимать и целовать, хоть народ кругом был, а подле крыльца, ухмыляясь, часовой с винтовкой стоял, с наколотыми на штык пропусками.
Анна?! Она?! Но откуда?!
— Как ты здесь? — отстраняя ее, смущаясь, не зная, куда себя деть, спросил Мишель, косясь на растерянно замерших Валериана Христофоровича и Пашу-кочегара.
— Ну как же?.. Тебя не было, — сквозь слезы бормотала Анна. — Я везде искала — у тебя на службе, в милиции, в тюрьме, в больнице. А тебя нет. Совсем!
— Но почему ты сюда пришла?!
— Добрые люди надоумили. Сказали — коли нет нигде, коли без следа исчез — значит, или в земле сырой, или в Чека, боле негде! Вот я пришла и ждала.
— Долго?
— Нет-нет! — испуганно, боясь расстроить Мишеля, замотала головой Анна. — Всего-то — сегодня день и ночь еще.
Всю ночь? Она здесь всю ночь стояла?!
— Да я не одна, — успокоила Мишеля Анна.
И тут только он заметил замершую на противоположной стороне улицы небольшую толпу, сплошь состоящую из женщин — молодых и старых, закутанных в теплые шали и пальто.
— Они тоже ждут, — кивнула Анна. — Иные уж больше месяца.
— Но зачем?
— Они родных своих выглядывают, как арестантов внутрь на пролетках или грузовиках завозят. Или когда увозят.
Женщины во все глаза, кто с радостью, а кто и с завистью, глядели на Мишеля и на Анну, промакивая украдкой слезы.
— Теперь они станут тебя спрашивать о своих близких.
И верно, только Мишель сделал несколько шагов, как женщины бросились к нему, окружив со всех сторон, и у каждой в руках были салонные фото, на которых были изображены какие-то в форме и без, стоящие или сидящие, в группах и поодиночке мужчины. Они совали фотографии в самое лицо Мишеля, крича:
— Поручик Федоров... Вы не видели?..
— Штабс-капитан Миронов?..
— Полковник Лопухин, в вашей камере не было полковника Лопухина? Или, может, где-нибудь в коридоре, случайно... Посмотрите ради всего святого!..
— Юнкер Моноли?..
На Мишеля наседали, топча ему ноги, толкая коленями и локтями, он крутил головой, всматривался в фото, говорил:
— Нет... простите... нет, не видел... нет... нет...
Но женщины не уходили, отталкивая друг друга, вновь и вновь пробираясь к нему, подсовывая ему фотографии...
Боже мой, что же это такое творится?!
С огромным трудом Анна выволокла его из толпы.
Мишель, оправляя одежду, стоял, совершенно потерянный и подавленный. Женщины медленно отходили на свое, против входа, место. А чуть дальше, в сторонке от них, стояла растерянная и испуганная маленькая девочка.
— Ну что ты стоишь? — крикнула, обернувшись к ней, Анна. — Иди скорей сюда!
И девочка, сорвавшись с места, будто того только и ждала, припустила к ним. А добежав, ткнулась Мишелю в коленки и задрожала плечиками, плача и дергая его за штанину.
Маша... Мария!..
— Разве она тоже... тоже ждала? — удивленно спросил Мишель.
— Ну конечно же, глупенький ты мой! — укоризненно сказала Анна. — Как бы я ее одну оставила? Да и не осталась бы она!
Мишель вдруг представил, как Анна всю ночь стояла здесь, на улице, — всю-то длинную ночь! — как ходила туда-сюда, может быть, устав, сидела прямо на мостовой, как держала на руках спящую Машу, как бросалась, вот также, как эти женщины, к каждому выходящему из здания человеку, как толкалась, дабы спросить о нем... А он в это время там, в камере, хоть и вповалку, хоть и беспокойно, но спал, а коли думал, все боле о своей нескладной судьбе, считая, что хуже, чем с ним, быть не может!
Боже мой, какой же он...
И, нагнувшись и подхватив Машу, Мишель вскинул ее и прижал к себе. А к ним — к нему и к Марии — прижалась, обхватив их руками, будто защищая от всех напастей, Анна.
Так и стояли они, обнявшись, чувствуя на себе удивленные взоры. В том числе, а может быть, в первую очередь, замерших соляными столбами Валериана Христофоровича и Паши-кочегара. Уж они-то совсем ничего понять не могли!
Мишель, с трудом высвобождаясь из объятий Анны, вывернул голову и сказал:
— Извините, господа... Забыл вам представить. Это... моя дочь Мария.
Отчего у Паши-кочегара и вовсе глаза на лоб полезли, а рот сам собой распахнулся! Потому как он лично сам ловил эту самую дочь Мишеля в пустой квартире, которую они обыскивали! Словил да хотел в приют сдать! А она, выходит, не беспризорная, а родная дочь его командира!.. Чудеса!..
И не только он, но Валериан Христофорович тоже был безмерно удивлен.
— Позвольте... — прошептал он. — У вас же никого не было!
— Не было... а теперь есть! — твердо сказал Мишель. — Знакомьтесь, господа, — моя дочь Мария Фирфанцева...
Красная пыль клубится, вздымаясь к самым небесам, подобно тучам грозовым. Гудит земля на десятки верст вокруг. Снимаются с гнездовий, улетают встревоженные птицы, разбегаются звери, будто от пожара степного.
Великое войско идет по Персии — скачут конные, бредут, бряцая оружием и панцирями, пешие, мычат надсадно волы, волоча за собой блестящие на солнце медные и бронзовые пушки, скрипят колеса бесчисленных возов с оружием и провиантом...