Так и есть!
Нахмурился Лопухин.
Вот ведь как бывает — сколь раз Густаву броши да кольцо заказывал, парнишку его в мастерской видал и знать не знал, что тот дочь его спасет в обличье солдатском. Вот дела!... Оно, конечно, батюшка его, головы лишенный, давно сгнил, да ведь Алексашка-то жив и ныне в больших чинах ходит! Как-то он ко всему этому отнесется? А ну как заподозрит чего?...
Задумался Лопухин — знать бы заранее...
Ну да делать нечего!
Сказал громко, чтоб все слышали:
— А все одно — храбрец! А по храбрости — и заслуга.
Что-то слугам своим крикнул.
Те подскочили, шкатулку поднесли, крышку откинули.
Лопухин туда руку запустил. Деньги вытащил. Сказал:
— На вот тебе за верную службу твою! Да за Анисью нашу, что ты из огня вынул! Выпей, братец!
— Премного благодарен! — рявкнул, как то артикул предписывает, Карл. — Но только денег мне не надобно!
Ай дурак!
Командира аж всего перекосило. Ему, дурню, деньги жалуют, да кто — сам Лопухин, а он, подлец такой, кочевряжется!
Соседи Карла — Афоня да Мишка рябой — его незаметно локтями пхают, мол, молчи, скаженный!
Лопухин удивленно бровь поднял. Пошто так?
— Я не затем в огонь шел! — отрапортовал Карл. — Нам то артикул Петров и совесть велят!
Лопухин заулыбался.
— Молодец! А все одно — держи, коли заработал! Я в другой раз предлагать не стану!
И деньги в руку командира сунул.
— Отдашь ему после!
Командир, сам весь багровый, деньги в кулак зажал и тот кулак украдкой Карлу показал!
Но только Карл на него не глядел, он на Анисью глядел. Там-то, в огне и дыму, он не рассмотрел ее вовсе, а тут, при свете дня, — вот она. И уж до чего хороша — описать нельзя! Смотрит на него, глаз не отрывая, и улыбается.
Вот какую красоту он спас. За такую не жалко и еще раз в огонь слазить!
Лопухин строй солдатский в другой раз осмотрел да к карете пошел. И семейство его за ним! Только Анисья нет-нет да обернется, глазами в строю спасителя своего отыскивая.
А как в карету стала садиться, рукой помахала. Может, всем, а может, Карлу...
Уехала карета, а за ней возки.
Командир их глазами сопроводил да Карла выкликнул.
Чтобы объяснить ему, чего солдату делать надобно, а чего нет! А чтобы лучше дошло, велел его под фузеей по плацу до самого вечера погонять, а уж потом, когда он все ноги истопчет, деньги ему пожалованные отдать!...
Да не все, а только чтоб на чарку хватило, потому как боле солдату не надобно...
На чем праздник и кончился!...
Обряд проходил просто, без певчих и без гостей.
В пустой, гулкой церкви встали пред алтарем. Высокий, благообразный на вид, но какой-то напуганный батюшка, в обычной засаленной рясе, вручил им по зажженной свечке да, торопясь, надел кольца.
Вывел на середину храма, спросил, по доброй ли воле желают они стать мужем и женой да не обещали ли кому оного ранее... Прочел молитвы, сам, за неимением разбежавшихся по случаю революции помощников, вынес венцы, водрузил их на головы молодым.
Сказал:
— Надобно бы теперь вина вынесть, что есть символ жизненной чаши радостей и скорбей, кои супруги должны делить меж собой до конца своих дней... Да где ж его ныне взять-то?... — вздохнул тяжко. — Ну ничего, авось бог поймет да простит.
Как стали уходить, Мишель сунул батюшке завернутую в бумагу селедку да немного хлеба, отчего тот, перекрестив их, прослезился.
Дома устроили торжественный ужин — отварили мороженой картошки, положили на тарелки нарезанную на тонкие ломтики все ту же селедку.
В дверь постучали. Очень громко. Как будто прикладом... Точно — прикладом...
— Кто это? — удивленно вскинулась Анна. И пошла было открывать дверь.
— Не надо! — тихо сказал Мишель, быстро встав и задув огонь в лампе.
— Но они сломают дверь! — возразила Анна.
— Все равно — не надо, — мягко повторил Мишель.
Скорее всего, сломают — но вдруг нет, вдруг, поколотившись в запертую дверь, они уйдут...
Они сидели в кромешной темноте, надеясь, что все обойдется, что беда минует их. Ей-богу, как малые дети, которые надеятся пересидеть свои страхи, спрятавшись под кроватью.
Но нет, не обошлось...
В дверь вновь отчаянно забарабанили прикладами. Частые удары гулом разносились по пустому, вымороженному подъезду, поднимая на ноги весь дом. Но никто из квартир не выглянул — все тихо сидели, прислушиваясь к шуму на лестнице и молясь лишь об одном: чтобы те, кто пришел, пришли не к ним.
Бух!
Бух!
Бу-ух!...
Мишель нашел в темноте руку Анны и крепко сжал ее.
Ему было жутко, и он мог представить, как теперь должно быть страшно ей. Но все равно он был счастлив, потому что рядом с ним была Анна, его пред богом и людьми жена.
Дверь затрещала, поддаваясь.
Бух!
Бух!!
Выбитый замок вылетел вместе со щепой, створки распахнулись, и по квартире застучали чьи-то торопливые шаги.
Нет, не миновала их беда, беда вломилась в их дом в образе одетых в мышиные шинели солдат. Выставив пред собой дулами книзу винтовки, они пошли по комнатам. Сунулись в гостиную, настороженно оглядываясь.
— Не видать ничего! Может, нету их?
— Ага как же!... Здеся они! Затаились, поди!... Ну-кась подсвети.
Кто-то, ощупью двигаясь вдоль стены, наткнулся на книжный шкаф, ударил по дверце прикладом так, что, громко звеня, посыпалось на пол битое стекло. Нащупал, выдернул первую попавшуюся книгу, рванул из нее несколько листов, скрутив жгутом.
Чиркнула фосфорная спичка. И страницы книги, тлея и разгораясь, осветили все вокруг желтым, мечущимся пламенем.
— Аида теперь.
Подсвечивая себе импровизированными факелами, солдаты двинулись дальше по комнатам...
Мишель слышал, как все ближе и ближе стучат шаги. Отчего все сильнее, сам того не замечая, сжимал в своей ладони руку Анны.
Вот в проем кто-то сунулся. И тут же, заметив их, отпрянул.
— Туточки они! — крикнул обрадованный голос.
Зайти на кухню с ходу солдаты не решились, теснясь вдоль стен, таясь за косяками. Знали, что «хфицеры» запросто могут учинить стрельбу из револьверов.