— Эй, слышь-ка, — примирительно крикнул кто-то. — А ну выходь, не то счас палить зачнем!
Клацнул передергиваемый затвор трехлинейки.
И вслед ему другие.
Мишель знал, по фронту помнил этот характерный звук. И как фронтовик понимал, что вот теперь, скоро, начнется стрельба и что пули, рикошетом метаясь по кухне, могут зацепить Анну.
Он подумал, не бежать ли через черный ход, но услышал, как по ту сторону двери кто-то возится. Нет, не дураки солдаты, чтобы не поставить на черной лестнице караул.
Мышеловка захлопнулась.
— Слышь чего говорю, не балуй, вашебродь, не то гранату кинем! Давай сюда оружие.
— У меня нет оружия! — громко сказал Мишель.
На кухню из-за косяка опасливо сунулась и тут же скрылась чья-то голова.
— Там баба! — громко сказал голос.
И тут же в раскрытую дверь разом ввалились, заполняя собой тесное пространство кухни, солдаты. Человек, пожалуй, шесть. Мишеля обступили, сорвали со стула, охлопали по карманам и бокам.
— Точно — нету!
— Господа, это какое-то недоразумение... — начал было Мишель.
Но его перебили:
— Какие мы те господа? Господ ныне нету — перевелись все!
— Ну хорошо, пусть... товарищи... солдаты... Случилась совершенно нелепая ошибка...
Но его никто не желал слушать.
— Надо бы бабу для порядку обыскать, — предложил кто-то из солдат. — Может, он ей револьверт сунул. А ну как она нам вслед стрельнет?
И то верно. Кто их господ разберет. И такое тоже бывало... Всякое бывало!
— Барышня, руки-то поднимите! — приказали солдаты.
— Что вы хотите?... Как вы смеете?! — смертельно побледнев, возмутилась Анна.
— Вы бы, барышня, не противились, а то, неровен час, зашибем по неосторожности, — предупредил пожилой солдат, кажется, старший здесь.
Было видно, что ему не очень-то хочется обыскивать женщину, но получать в спину пулю — и того меньше.
Кто-то из солдат потянул к Анне руки.
— Оставьте ее, у нее ничего нет! — крикнул Мишель. — Не смейте ее трогать!...
— Ага, вишь, как забеспокоился! — удовлетворенно ухмыльнулся кто-то. — Надо у ей под юбкой, под юбкой пошарить. Бабы они завсегда там все прячут!
Анну бросило в жар.
— Не сметь! — рявкнул Мишель, кидаясь ей на помощь. Отбросил в сторону ближнего солдата, так что тот отлетел к стене, опрокинув на себя какие-то кастрюли, замахнулся было на другого, но его ловко сшибли с ног ударом приклада, насели сверху, прижимая лицом к полу.
— Не балуй, вашебродь, не балуй!...
Там, сбоку, где он не мог видеть, что-то происходило. Что-то стыдное и страшное.
— Если вам так надо, так угодно... я сама!
Зашуршала одежда.
— Вам довольно? — еле сдерживая гнев, спросила Анна. — А теперь, пожалуйста, отпустите моего мужа. Прошу вас! Мы только сегодня обвенчались!
Солдаты смутились. Все ж таки люди — не звери какие...
— Оно, конечно, поздравляю, барышня, — хмуря брови, сказал пожилой солдат. — Но тока мы его все одно заберем, потому как у нас мандат, — махнул в воздухе какой-то бумажкой. — Вставай, вашбродь!
Мишель поднялся на ноги.
— Не беспокойтесь за меня, Анна, — сказал, по привычке обращаясь на «вы», Мишель. — Все будет хорошо.
— Куда вы его? — с тревогой спросила Анна.
— Тут, неподалеку, — хихикнул кто-то.
— В чека, барышня, — ответил командир.
Чека? Мишель слышал краем уха про какую-то Чрезвычайную Комиссию, которую создали большевики для борьбы с контрреволюцией. Но чем она занимается, доподлинно не знал. Да и мало кто знал. Это из двух букв словосочетание еще не приобрело того страшного значения, от которого обывателя мороз по коже продирал.
Просто комиссия. Пусть и чрезвычайная.
И ладно, что комиссия, значит, во всем разберутся и выпустят...
И часто оборачиваясь, подгоняемый пинками и ударами, Мишель побежал вниз по лестнице, рискуя поскользнуться и сломать себе шею.
— Давай шагай!...
Во дворе стоял открытый грузовик. Мишель схватился голыми руками за обледенелый борт, ступил было на баллон, но его, погоняя, пихнули сзади так, что он, перевалившись через доски, кулем свалился внутрь.
Вслед ему попрыгали солдаты, уселись на деревянные скамьи, привычно кутаясь в поднятые воротники шинелей.
— Поехали!
Грузовик, чадя сизым выхлопом и пробуксовывая колесами на снежных наледях, тронулся с места.
— Глянь-ка, баба его!...
Из подъезда, наспех набросив на себя пальто, выскочила Анна, которая, оскальзываясь на снегу, чуть не падая, побежала за машиной, что-то громко крича.
— Эй, погодь-ка!... — застучали по кабине солдаты.
Машина остановилась.
— Чего тебе? — спросили, высунувшись из кузова, солдаты.
— Вот, пальто... Возьмите, пожалуйста, — попросила Анна. — На улице холодно.
— А ну как там чего в подкладку зашито? Может, даже бомба! — подозрительно сказал один из солдат, кажется, тот самый, что настаивал обыскать Анну.
— Ну ты скажешь тоже — бомба!
— А чего?... Контрреволюционеры, они завсегда все в подкладах прячут, я про то в газете читал...
— Больно ты, Семен, как я погляжу, пуганый, — хохотнул другой солдат. — Все-то тебе что-то мерещится.
И все дружно заржали.
— Давай сюда его одежонку, — сказал командир, перевешиваясь через борт. — А то, верно, поморозим еще — живым не довезем.
Сверху на Мишеля упало еще не выстывшее, еще теплое пальто.
— Поехали!
Когда машина тронулась с места, Анна по инерции сделала вслед ей несколько шагов, но, быстро отстав, остановилась.
Мишель видел ее — вернее, на малое мгновение заметил сквозь щель в разбитом, расщепленном заднем борту. Анна стояла на снегу в домашних туфлях, подавшись вперед, прямая, напряженная, с безнадежной тревогой глядя в его сторону.
Стояла, как стояли тысячи русских женщин до нее и после тоже. Уже не невеста, еще не жена, уже, возможно, вдова...
Ехали долго, хотя, как показалось Мишелю, недалеко. Он лежал прижатый к обледенелым, заплеванным, засыпанным шелухой семечек доскам, чувствуя, как примораживается ко льду. Над ним, не обращая на него никакого внимания, о чем-то оживленно гомонили солдаты. Потом умолкли, и тут же запахло ядреным самосадом.