— Он здесь верховодит, — прошептал Лесток.
— Ступай, Карл, да помни: коли удастся все — я тебя милостью своей не обойду! — махнула ему Елизавета Петровна.
— Сзывай всех, — приказал Лесток.
Унтер побежал в сторонку, где его приятели, с ноги на ногу переминаясь, дожидались.
— Ну?...
— Приехала матушка! Велела всех кликать! — выпалил он. — Надобно теперь всех с коек подымать!
— А ты?
— Я-то?... Я к дежурному офицеру. Кто ныне службу несет?
— Кажись, Гревс.
Гревс — офицер известный, из иноземных, злой, как черт, такой за матушкой не пойдет и, ежели его без надзору оставить, много бед наделать может!
— Надобно его, пока тревогу не поднял, заарестовать. Кто со мной?
Молчат гренадеры — боязно. За такое, ежели что, — не помилуют — враз голову срубят. Да токма поздно отступать-то — теперича нужно до самого конца идти.
Вызвались двое.
Гренадеры, числом тридцать, разбежались по казармам играть побудку. Карл с помощниками бросился в караульню, где дежурный офицер был.
Ворвались. Тот подле печки, в кресле сидя, дремал. Как вошли — вскинулся:
— Чего вам? Почему без рапорта?!
Глазищи грозные, сверкают!
Сробели гренадеры. И Карл стушевался. Виданое ли дело — супротив офицера идти?! Сколько их товарищей, когда только словами грозили офицерам своим, — жизней лишились! А тут шутка сказать — бунт.
— Ну, чего встали истуканами? Отвечать! — рявкнул Гревс.
И хоть не хотели, а во фрунт вытянулись гренадеры...
Но только ежели счас сробеть да минуту упустить — он, барабанщика вызвав, тревогу сыграет, и тогда уж неизвестно, как дело пойдет!
— Матушка наша Елизавета Петровна, в полк прибывши, велит на верность ей присягать, — тихо, через силу, молвил Карл.
— Что?! — вскочил на ноги Гревс. — Бунт чинить?! — И за шпагой потянулся.
Тут уж словами ничего не поделать! И ничего боле не говоря, как в воду ледяную, бросился Карл вперед, шпагу у Гревса из рук вышибая да валя его на пол. А на помощь ему приятели его... Кое-как скрутили да на улицу бросились...
На плацу, что перед съезжей избой, суета — солдаты, из постелей поднятые, толкутся, с ноги на ногу переминаясь.
— Чего случилось-то? Али война?...
А кто скажет?... Офицеров-то нет — они по обывательским квартирам отдыхают. Был один — Гревс, да тот теперь связанный по рукам-ногам лежит. Да и не знают офицеры ничего: бунт одни только нижние чины составили — и то не все.
Некому командовать...
— Стройсь! — кричит унтер Фирлефанц.
Его все знают да уважают. Послушались...
Кое-как разобрались, выровнялись.
Карл к санкам бросился. А из санок не кто-нибудь, а сама Елизавета Петровна выбралась.
Солдаты так и ахнули, ее узнавши!
Сама матушка к ним приехала!
Лесток вперед выступил — крикнул:
— А ну, молодцы, кто желает Елизавете Петровне верой да правдой послужить?
Вперед унтер Фирлефанц ступил да еще сорок гренадеров. Остальные молчат, насупились.
Сейчас они за ними пойдут, а назавтра их на дыбе за то вздернут. Боязно...
Карл крикнул:
— Чего молчите? Кто царице послужит, того она вовек не забудет! Выходь из строя, кто с нами!
Нет, стоят. Кабы кто первый выступил, остальные тоже шагнули. А коли ни один — так и никто! Тут сама Елизавета Петровна голос подала:
— Знаете ли, чья дочь я?... Меня хотят выдать насильно замуж или постричь в монастырь! Хотите ли идти за мною?
Тут-то все и должно было решиться.
Унтер Фирлефанц на колени бухнулся да крикнул:
— Готовы, матушка! Умрем за тебя!
Тут уж и все остальные крикнули:
— Готовы!... Присягаем тебе, матушка!
И все по одному, к цесаревне подходя, стали крест целовать, что она в руке держала.
А как последний на верность ей присягнул, цесаревна сказала:
— Верю вам, как себе! А потому — ступайте за мной!
Все гренадеры, числом более трехсот шестидесяти, при шпагах, с фузеями, заправленными порохом и пулями, тронулись за санками. Построением да маршем командовал, покуда офицеров не было, унтер Фирлефанц, что первым присягнул.
Как вышли из казарм, разделились на четыре отряда, дабы тут же, ночью, не откладывая, арестовать Миниха, Остермана, Левенвольда и Головкина.
Карл — тот при Елизавете Петровне остался, слушая приказы Лестока.
У Адмиралтейской площади Елизавета вышла из саней и до Зимнего дворца пешком пошла. Да только за гренадерами никак не поспевала. Их уж, поди, и из окон видели.
— А ну, возьмем матушку нашу! — гаркнул унтер Фирлефанц. Да первый плечо свое подставил.
Взяли цесаревну на руки да так до самого дворца и донесли!
Ворвались в караульню. Как дело дальше пойдет, не знали, отчего гренадеры вперед выступили, матушку свою прикрывая.
Та говорит солдатам:
— И я, и вы все много натерпелись от немцев, и народ наш много терпит от них, освободимся же от наших мучителей! Послужите мне, как служили отцу моему!
— Присягай теперь матушке! — требует Карл. — Весь полк наш за нее! А нет — смерть вам, хоть вы и приятели нам! — И фузею с плеча сорвав, вперед ее выставил.
Переглянулись караульные да тут же молча решили:
— Что велишь, матушка, — все сделаем!
Дале уж по дворцу спокойно шли, до самых царских покоев.
Внутрь ступили — впереди Елизавета Петровна, за ней гренадеры.
Елизавета над кроватью склонилась да говорит тихонько:
— Сестрица! Пора вставать!
Та проснулась — вокруг кровати гренадеры с ружьями стоят!
Поняла: проспала царство свое! Да только ничего уже не поделать!
Гренадеры сыскали кормилицу, которая спустила вниз, в караульню, малолетнего императора. Елизавета Петровна взяла младенца на руки и говорит:
— Бедное дитя! Ни в чем ты невинно — виноваты родители твои!...
Обратно в город выехали, а улицы уж народа полны.
Цесаревна с ребенком в первых санках сидит, слушает, как народ ей «ура!» кричит. Младенец с того шума проснулся да вдруг развеселился — стал на коленках ее подпрыгивать и ручонками махать.