Поглядела на него государыня и говорит:
— Бедняжка! Ты и не знаешь, зачем это кричит народ, — он тому радуется, что ты короны лишился!...
Уж после, как время прошло, новая императрица главных заговорщиков к себе призвала, дабы наградить их за службу верную. Всем нижним чинам что первыми ей на верность присягнули, пожаловала она дворянские звания, земли богатые да дома в Москве и Санкт-Петербурге. Да сверх того каждого спросила, чего ему надобно.
И Карла Фирлефанца спросила.
— Доволен ли?
— Доволен матушка!
— Как государыне своей служить желаешь?...
И ответ услышала, какой никак не ожидала:
— Батюшка мой золотых дел мастером был, у Петра Лексееча при Рентерее государевой состоял. Кабы была на то ваша милость, хотел бы я дело его продолжить.
— А разве ты в золоте да каменьях разумеешь? — подивилась императрица.
— Как не разуметь, когда я у батюшки своего покойного Густава, в подмастерьях будучи, алмазы гранил да оправы резал, — ответил Карл.
— Ну тогда ладно — будь по-твоему! — согласилась Елизавета Петровна. — Сокровища царские люди верные стеречь должны, а тебе я верю — ты первым присягнул, хошь мог через то головы лишиться! Так тому и быть!
— Ну и дурак! — шепнул Карлу Лесток. — Просил бы звание генеральское али денег поболе. Непременно дала бы! А с того богатства чужого все одно никакого проку тебе не станет!...
Уж уходить надобно было, другим место давая, а Карл все стоит.
Заметила императрица маету его. Спросила:
— Чего еще хочешь?
Тут уж Карл решился:
— Хочу тебя, матушка, о другой милости просить...
Нахмурилась Елизавета Петровна — и так уж немало пожаловала.
— Говори!
— Была у меня невеста, — сказал Карл. — Анастасья Лопухина, через которую был я шпицрутенами бит и в дальний гарнизон сослан. И как ссылали меня, была она на сносях, а разродилась али нет — того я не знаю. Коли родила, дозволь мне дитя свое сыскать да имя свое ему передать.
Молчит Елизавета Петровна.
Хлопотное это дело! Не могут дети незаконнорожденные фамилий отцовых да гербов наследовать — не по закону то! Ране был Карл простой солдат, а ныне дворянин! Ежели ему разрешить приблудное дитя усыновить — так и иные, от девок крепостных детей нагулявши, того же потребуют! Отчего кровь дворянская крестьянской размоется да через то оскудеет! А дворяне — они основа основ!
Лучше бы он жезл фельдмаршальский просил...
Глядит Карл на государыню — глаз не отрывает. Знает: о таком просит, о чем ненадобно!
Долго думала государыня...
— Ладно, — вздохнула, — ищи дитя свое! А как найдешь — зваться ему, коли он мужеского полу, на русский манер Фирлефанцевым, а ежели девица это — то Фирлефанцевой, и звание твое и герб пусть в наследство им следуют и потомкам их! И пусть они к делу твоему приучаются, дабы сокровища наши хранить и множить!
Хоть не как хотел, хоть с прибавкой русской, а получил Карл желанное!
— Благодарствуйте за милость вашу! — поклонился Карл Фирлефанц, да уж не унтер, а дворянин.
Поклонился еще раз — да вышел!
Чудеса!...
Был Карл Фирлефанц солдатом, азиатчину, турок да иных нехристей воевал, изранен весь, сто раз жизни через то чуть не лишился — а выслужил себе лишь орден да звание унтера. А как царицу с трона сковырнул да другую на ее место подсадил, сразу дворянином стал!
И всегда-то так на Руси было!...
И, верно, впредь до скончания веков будет!...
Вот и все. Можно подводить черту — жирную, которая — тире между двумя датами: рождения и смерти. Как на могильном камне, которых будет целых два — там, в Монако, в фамильном склепе фон Штольцев, где среди гранитных завитушек на щите герба, обвитого плющом, будет выбито вязью имя Мишеля Герхарда фон Штольца-младшего, и здесь, неподалеку, на Митинском кладбище, на доске из прессованной мраморной крошки, где будет написано: «Михаил Шутов»... И цифры...
Какие будут на памятниках цифры, он догадывался, так как помнил свой год рождения, а теперь знал, и какой будет год смерти. И день. И час. И даже мгновение. Потому что это будет следующее мгновение...
К Мишелю Герхарду фон Штольцу, нехорошо ухмыляясь, приближалась толпа дегенератов, которые теперь могли не стесняться, могли отвести душу. Дегенераты жаждали крови — его крови!
Самое обидное, что никакого сопротивления он оказать не мог — он был пришпилен к трубам, как жук булавкой к бумажке! Его будут бить, будут убивать, а он — болтаться, как боксерская груша?...
Ну уж нет — коли конец близок, коли терять ему нечего, он постарается продать свою жизнь подороже!
Дегенераты были уже рядом, кровожадно заглядывая ему в глаза и дыша ему в лицо вчерашним перегаром. Они встали подле него кружком, переглядываясь и нетерпеливо потирая кулаки.
Кто-то должен был начать первым, после чего на обреченную жертву, скалясь и топоча, бросятся все остальные. Таковы законы волчьей стаи.
Ну... и кто?
Первым, как ни странно, оказался Георгий Маркович, который совершенно не был похож на матерого волка, а скорее на овечку.
— А ну, пусти меня! — крикнул он.
Стая расступилась.
Георгий Маркович прошел вперед. В руках у него были плоскогубцы.
— Где колье? — спросил плюшевый завлаб.
— Насколько я помню, Ольга приказала, чтобы все случилось быстро, — напомнил Мишель Герхард фон Штольц, косясь на плоскогубцы.
— Можешь ей пожаловаться, — зловеще ответил завлаб. — После...
Стая заржала. Хотя, по идее, должна была завыть.
Георгий Маркович стоял, поигрывая плоскогубцами и поглядывая на пальцы пленника. Ему совершенно не хотелось никого пытать, но ему хотелось узнать, где находится колье. И приобретенная алчность в нем возобладала над природной трусостью.
— Ну ты что решил — сразу помереть или помучиться? — поинтересовался завлаб.
— Лучше бы, конечно, помучиться, — ответил Мишель Герхард фон Штольц известной цитатой, которая как нельзя лучше подходила к ситуации.
— Ну как знаешь, — вздохнул завлаб.
И подошел ближе.
Чего и добивался Мишель Герхард фон Штольц.
Когда Георгий Маркович приблизился к нему вплотную и стал неумело прилаживаться плоскогубцами к мизинцу, он мигнул ему и прошептал:
— Тебе — скажу. Иди ближе.