— Strelzi, strelzi... — стали говорить, указывая на них и часто повторяя одно и то же слово купцы.
В самой Москве людей видно почти не было. Грязные, с глубокими, от края до края, стянутыми ледком лужами, улицы были пустынны, только часто, на площадях и перекрестках, встречались солдаты при оружии, которые подозрительно косились на обоз, но все же его не останавливали.
Утопая в жидкой грязи и кучах конского помета, повозки медленно ехали дальше.
В одном месте заметили они вбитые в землю и стоящие рядком высокие колья, на обструганных концах которых торчали отрубленные головы. Колья были черны от облившей их крови, длинные языки у отрубленных голов вывалились наружу через шеи и повисли снизу подбородков, на месте глаз зияли огромные, выклеванные птицами, дыры. Картина была ужасная!
Купцы испуганно поглядывали на головы, а те, что были русскими, сбрасывали шапки и быстро крестились.
Когда проезжали мимо какого-то большого каменного дома, Густаву указали на крыльцо, сказав, что здесь находится Посольский приказ, куда ему и надо. Но теперь Приказ был закрыт, и купцы предложили ехать ему на Кукуй, где, как они объяснили, живут в своих, построенных на европейский манер домах иноземцы.
И верно: Кукуй походил на маленькую, уютную Голландию, где не было видно русских солдат и мужиков и тихо текла по-европейски размеренная жизнь.
Здесь Густаву скоро объяснили, что теперь не то что Посольский, а и все прочие Приказы закрыты, потому что стоящие в Москве полки тех самых strelzov подняли против царя бунт, и теперь их примерно наказывают — казня при стечении народа. И что в Москве это дело самое обычное, в ней всегда кого-то бьют плетьми или казнят — не бунтовщиков, так пойманных на большой дороге «Иванов».
Густав временно разместился у предложившего ему приют немецкого пекаря Геррита Киста, который уже пять лет жил на Руси и который рассказал ему много чего интересного из местной жизни. Про то, что молодой русский царь частенько бывал на Кукуе в доме Иоганна Монса, где без меры пил пиво и вино и ухаживал, и небезуспешно, за его дочерью Анной. И что хитрый Иоганн с того поимел самые большие выгоды, обретя покровительство самого императора, а через то уважение и деньги. И что втайне, хотя всяк это понимал, мечтал выдать свою дочь за него замуж, сделав ее русской императрицей, да только ничего у него из этого не получилось!..
Несколько дней спустя, двадцать седьмого октября, Геррит сказал, что едет в Москву на Красную площадь, куда царь Петр пригласил всех иноземных послов, дабы они могли лично сами убедиться в том, что все бунты усмирены и что Русь подчинена молодому императору теперь и впредь. И предложил Густаву поехать вместе с ним.
На экипаже Геррита они отправились в Москву, где с трудом пробились через толпы сгоняемого со всех сторон народа. На главной московской площади была совершенно невозможная толчея — над безбрежной толпой клубился выдыхаемый из тысяч ртов густой белый пар, люди стояли вплотную друг к дружке, вытягивая головы. Но иноземные гости не толклись, так как для них оставлены особые, охраняемые солдатами места, откуда хорошо видны были высокие помосты с деревянными колодами.
Все чего-то ждали.
Густав переминался с ноги на ногу, поглядывая на гудящую, колышащуюся толпу, на зубчатые стены, на плахи. Послы тихо переговаривались меж собой.
Вдруг все всколыхнулось и оборотилось куда-то назад. На площадь, оттесняя народ, вышли солдаты.
— Preobrazenzi! — загудела толпа.
Солдаты, толкаясь прикладами кремневых ружей, щедро раздавая пинки и тумаки, уплотнили толпу, расчищая широкое пространство.
Теперь должно было что-то произойти...
Вынесли большое, с позолотой кресло, которое поставили прямо наземь. Кресло вкруг обступили преображенцы.
И вновь толпа всколыхнулась, подалась, зашумела. Люди потянули вверх головы, стремясь увидеть происходящее.
— Petr! — загудели все.
Это был он — Гер Питер.
Он шел насупясь, страшно гримасничая и дергаясь лицом. Его голова возвышалась над толпой, отчего видна была почти отовсюду. Впереди царя, с боков и позади шли, сосредоточенно и злобно поглядывая по сторонам, отшвыривая зазевавшихся, солдаты-преображенцы.
Царь Петр прошел к креслу и сел, откинувшись на спинку. Он, единственный, здесь на площади сидел...
Он сел, что-то сказал и махнул рукой.
Толпа задвигалась и взревела.
— Strelzi!..
На площадь, в окружении солдат, вошли стрельцы. Все они были в рваных, длинных кафтанах, все с избитыми в кровь лицами, некоторые с вывернутыми, переломанными руками, которые повисли плетьми вдоль тел. Их было очень много.
— Их будут сечь кнутами? — спросил Густав Геррита.
Но тот вместо ответа ударил себя по шее ладонью.
Головы рубить?! Не может быть!..
Густав видел казни там, у себя на родине, где при стечении горожан лишали жизни злодеев, но никогда он не видел, чтобы казнили сразу столько людей! Он, быстро перебегая глазами, насчитал больше трехсот стрельцов.
Не может быть!! Он был уверен, что Петр лишь пугает бунтовщиков и что в последний момент он их помилует и прикажет примерно наказать, но не убивать. По крайней мере, не всех...
Стрельцы дошли до сколоченных из бревен помостов и остановились.
Все искали глазами палачей. Но их не было.
В разных концах площади, поднимаясь на подставленные солдатами лавки, вставали глашатаи, которые, громко крича, чтобы перекрыть гул, зачитывали приговор.
Петр ждал.
Потом что-то сказал.
И к помостам вышли какие-то люди в дорогих, не как у простолюдинов, одеждах.
Толпа вновь оживленно загомонила, указывая на них пальцами. Все это были люди известные, высокородные — были бояре, генералы и дьяки, которые не были замечены в бунте, но которым царь все равно не верил!
Так объяснил Густаву Геррит.
И теперь Петр решил заставить их здесь, при стечении народа, рубить бунтовщикам головы, чтобы связать всех до одного пролитой стрелецкой кровью. Вот почему и не было подле плах палачей!
— А вон, гляди, гляди, сам Лефорт!..
Франц Лефорт не был русским, был женевцем, сыном богатого торговца, давно, еще при Алексее Михайловиче, осевшим в Москве. И был любимым приятелем и собутыльником молодого Петра. Но хоть и был он близок царю, все одно должен был, как и все, топором махать!
Несколько десятков стрельцов поднялись по ступенькам на помост, встали подле плах. Они стояли мрачные, но совершенно спокойные, хотя минуту или две спустя должны были лишиться голов. Как видно, смерть после пыток дыбой да каленым железом уже не пугала их, являясь лишь желанным избавлением от страшных мук.