– Этот муж слишком стремится победить, – заметил он почти гневным шепотом. – Он хочет, чтобы победа сопутствовала ему повсюду, и ничего не желает оставить на волю богов.

– Люди воюют ради победы, не так ли? – спросил я.

– Люди бьются ради славы и добычи и чтобы было о чем рассказать своим внукам. Муж идет в бой, чтобы доказать свою смелость, чтобы встретить героя и испытать свою судьбу, а этот хочет воспользоваться хитростью ради победы. – Политос в сердцах сплюнул на песок.

– Но ведь ты сам ругал воинов ахейцев и троянцев, презрительно называя их кровожадными дурнями, – напомнил я.

– Так оно и есть! Но они бьются честно, как подобает мужам.

Я расхохотался:

– Там, откуда явился я, старик, есть поговорка: в любви и на войне все средства хороши.

На этот раз Политос лишь что-то буркнул себе под нос, а я встал, отошел от костра и пустился на поиски Одиссея. Обнаружив царя Итаки в сумраке под навесом, я стал рассказывать ему об осадных башнях.

– Их можно поставить на колеса и подкатить к стенам? – удивился Одиссей, который не слышал ничего подобного прежде.

– Да, мой господин.

– Твои хетты умеют возводить такие машины?

– Да.

Глаза Одиссея заблестели, будто в них отразилось мерцание медной лампы, стоявшей на рабочем столе. Царь принялся обдумывать варианты. Он рассеянно похлопывал по мохнатой шкуре пса, улегшегося у его ног.

– Ну что ж, – проговорил наконец Одиссей, – надо посоветоваться с Агамемноном!

Великий царь дремал, когда нас впустили в его шатер. Агамемнон развалился в походном кресле, сжимая в правой руке усыпанный драгоценными камнями кубок с вином. Очевидно, рана на его плече затянулась, и он мог уже сгибать локоть. В хижине находились лишь две рабыни, темноглазые и молчаливые, из-под их тонких накидок выглядывали обнаженные руки и ноги.

Одиссей сел лицом к великому царю. Я уселся на корточках у его ног. Нам предложили вина. Оно пахло медом и ячменем.

– Движущаяся башня? – засомневался Агамемнон, когда Одиссей два раза повторил объяснение. – Невозможно сдвинуть каменную башню…

– Мы сделаем ее из дерева, сын Атрея, и покроем шкурами для защиты.

Агамемнон посмотрел на меня мутными глазами, уронив подбородок на широкую грудь. Лампы отбрасывали длинные тени, и его лицо с тяжелыми бровями казалось зловещим и даже грозным.

– Пришлось отдать пленницу Брисеиду наглому щенку, – буркнул он. – И целое состояние в придачу. Несмотря на то что его обожаемый Патрокл убит рукой Гектора, этот гаденыш отказался вступать в битву, пока ему не возместят нанесенный… якобы несправедливо, ущерб. – Пренебрежение, вложенное в последние слова, материализовавшись, могло бы ободрать кожу.

– Сын Атрея, – успокаивал его Одиссей, – если план мой сработает, мы захватим наконец Трою и добудем столько богатств, что хватит даже придире Ахиллесу.

Агамемнон ничего не сказал. Он слегка шевельнул кубком, и один из рабов поспешил наполнить все чаши. Одиссей держал в руках золотой кубок, как и великий царь. Мне дали деревянный.

– Еще три недели, – проговорил Агамемнон и припал к кубку, проливая вино на уже запятнанную тунику. – Мне нужно еще три недели.

– Господин?

Агамемнон выронил кубок на покрытый коврами земляной пол и наклонился, лукаво улыбаясь:

– Через три недели мои корабли повезут зерно из моря Черных вод через Геллеспонт в Микены. И ни Приам, ни Гектор не сумеют остановить их.

Одиссей только охнул. Тут я понял, что Агамемнон далеко не дурак. Если царь не мог захватить Трою, то ничто не мешало ему провести свои корабли через проливы и подождать, пока они не вернутся нагруженные зерном, прежде чем снять осаду. И если ахейцам придется оставить стены Трои, Агамемнон запасет на год зерна в амбарах родных Микен. А потом либо воспользуется им сам, либо продаст соседям, если это окажется выгоднее.

Одиссею дали здесь прозвище хитроумного, но я понял, что итакиец попросту осторожничал, заранее рассчитывая все варианты, прежде чем сделать ход. Однако по-настоящему лукав был не он, а Агамемнон… изворотливый, эгоистичный и жадный.

Быстро оправившись от изумления, Одиссей проговорил:

– Но сейчас нам представилась возможность полностью разрушить Трою… Не только ограбить город, увести женщин, но и оставить за собой право плавать через Геллеспонт, пока ты будешь властвовать.

Агамемнон откинулся в кресле.

– Хорошая мысль, сын Лаэрта. Очень хорошая мысль. Я подумаю и созову совет, чтобы все обсудить… Но после завтрашнего поединка.

Кивнув, Одиссей ответил:

– Да, после того как мы увидим, останется ли Ахиллес среди нас или же умрет от копья Гектора.

Агамемнон широко улыбнулся.

15

В ту ночь я спал хорошо.

Теперь у меня был собственный шатер, как подобает предводителю отряда. Я рассчитывал, что густое, подслащенное медом вино подействует на меня словно снотворное. Но этого не произошло. Я крутился на своем соломенном ложе и каждый раз, ненадолго забываясь, видел своим внутренним взором лики творцов. Они ссорились, препирались и заключали пари, споря, кто победит в предстоящей схватке.

А потом я увидел Афину, мою возлюбленную. Безмолвная и одинокая, стояла она вдалеке от беззаботно смеявшихся богов, игравших жизнями людей. Серьезно, без улыбки она смотрела на меня, но не проронила ни звука, словно каменное изваяние. И только пристально вглядывалась в мои глаза, словно пыталась передать какую-то весть.

– Ты же мертва, – сказал я ей.

Ответил мне скрипучий голос Политоса:

– Афина жива, пока ты поклоняешься и служишь ей.

«Отлично сказано, – подумал я, – но эти слова не позволяют мне заключить ее в свои объятия, ощутить теплоту ее тела и любовь».

Но я готов был так крепко обнять Золотого бога, чтобы исторгнуть из него жизнь. Так могло случиться – некогда…

Я вспомнил кое-что еще… Темноволосого грузного гиганта с серой кожей и горящими красным огнем ненависти глазами, которого я преследовал сквозь века и тысячелетия. Ариман! Он как наяву предстал перед моими глазами.

И вдруг я услышал его скрипучий голос.

– Ты глуп, – шепнул он. – Ты ищешь силу, а обретешь только слабость.

Я подумал, что уже проснулся… Мне показалось, что я приподнялся на локте и провел усталой рукой по слипавшимся глазам. Но тут раздался голос Золотого бога, я слышал его столь отчетливо, как если бы он стоял возле меня:

– Перестань сопротивляться мне, Орион. Если может умереть даже богиня, подумай, как легко мне обречь на окончательную гибель одно из собственных созданий.