Лорел стала медленно оборачиваться к Доу:
– Но она же не…
Это все, что она успела произнести, прежде чем Доу ударил ее сбоку по голове рукояткой своего пистолета, и тело ее повалилось на бездыханный труп дочери. Рука безжизненно соскользнула на пол, прямо в лужу запекшейся крови.
Доу больше не собирался бить ее по голове – вовсе нет. Встречаются, конечно, такие стойкие ребята, что без повторных ударов обойтись никак не смогут, Доу слыхал о таких. Но здесь был явно другой случай. Доу знал, что иногда приходится ударить раз пять-шесть – причем хорошенько ударить, чтобы жертва наконец заткнула свое хлебало, но тут было совсем другое дело. Лорел сразу обмякла, впав в полузабытье, и начальник полиции этим воспользовался. Он сомкнул руки на ее костлявой шее, тощей, словно у индейки, и сдавил ту что было сил, вонзив большие пальцы в еще трепещущее горло.
Она пыталась сопротивляться, разумеется, пыталась – но настолько слабо, что Доу даже удивился. Казалось, она просто сдалась – поняла, что поезд ушел и теперь уже поздно бороться. Более того, Доу отлично знал, о чем она думала, и почему-то это его беспокоило. Он решил расставить точки над «и».
– Я их не убивал, – сказал он, глядя прямо в ее выкатившиеся глаза. – Кто это сделал – не знаю, но я здесь ни при чем. Ты – единственная, кого я сегодня убил.
Затем он сильнее сдавил горло своей жертвы, так что рукам стало больно, но ему даже нравилось это чувство, ощущение теплого, трепещущего горла под ладонями. На долю секунды он заколебался, думая о том, что, возможно, ему стоит все это прекратить, отпустить ее, помочь подняться и объяснить, что это шутка. Конечно, он не включал ни сирену, ни сигнальные огни, но все же возможно, что кто-нибудь видел их вместе. Видел, как она плакала. Хотя это как раз ничего не значит. Мать стоит возле фургона дочери и плачет – эка невидаль! Такое на каждом шагу случается. Доу убедил себя, что никто об этом даже не вспомнит, и в этот момент под его ладонями будто бы хрустнула, сломавшись, куриная косточка.
Дезире сидела на кровати в одних трусиках и топе от купальника, закинув ногу на ногу. На коленях у нее лежал томик в серой обложке – «И-Цзин» – «Книга перемен». Вот уже три недели подряд она вновь и вновь натыкалась на один и тот же символ. Как бы она ни переформулировала свой вопрос, какими бы способами ни искала ответ, она неизменно возвращалась к гексаграмме «цзе» – «разрешение».
Она нарисовала его маркером «Шарпи» на тыльной стороне ладони, чтобы знак постоянно попадался ей на глаза. Чтобы постоянно вдумываться в его смысл. Медитировать на него. Когда же шелушащаяся на солнце кожа, постепенно слезая, уносила его с собой, подобно тому как морские волны смывают следы на песке, Дезире рисовала его снова и снова. На прошлой неделе, проезжая по шоссе, она заметила небольшой татуировочный салон и подумала: а почему бы не сделать татуировку, чтобы символ всегда, неизменно оставался у нее на руке? Но потом отказалась от этой затеи, решив, что было бы странно неизменно носить на себе знак перемен.
Б.Б., увидев у нее на руке этот символ, сказал, что он похож на бессмысленный набор линий. Действительно, для непосвященных все они выглядели именно так, но Дезире-то знала, что в основе этой гексаграммы лежит образ двух рук, крепко сжимающих бычьи рога. Она обозначает изменение, происходящее, когда человек бросает вызов проблеме и решает ее. Этот символ – знак Дезире. И перед ней стоит проблема, которую необходимо решить, а именно – жизнь рядом с Б.Б.
Дезире стукнуло двадцать четыре, и она уже три года работала на Б.Б. – готовила ему еду, водила его машину, планировала расписание, резервировала столики в ресторанах. Она покупала ему еду и оплачивала счета, открывала дверь, если кто-то приходил, и готовила коктейли. Она была ему нужна – и прекрасно это понимала, и ей это нравилось. Более того, она была ему благодарна. Ведь она была совершенно раздавлена и потеряна – и вдруг он взял ее к себе. Конечно, у него были на то свои причины: он хотел таким образом избавиться от терзавших его демонов, – и все-таки.
В те первые дни, недели, даже месяцы она едва смыкала глаза и спала очень чутко, внимательно наблюдая за дверной ручкой в ожидании того момента, когда Б.Б. под покровом темноты, крадучись, войдет в комнату и потребует расплаты. В самый первый день она, конечно, понимала, что вряд ли это случится прямо сейчас: от нее исходила такая вонь, что ей самой приходилось дышать через рот, чтобы не сблевать. Но потом, когда она вымылась, слезла с крэнка, прикупила новую одежду – о, это было уже совсем другое дело. Глядя на себя в зеркало, она наблюдала, как к ней постепенно возвращается прежнее лицо: кости обросли плотью, щеки округлились и порозовели, изменилась форма носа – он стал менее тонким и острым, волосы перестали ломаться. Постепенно она вновь стала собой.
Однажды Б.Б. ей сказал, что, как бы ни повернулась жизнь, в какой бы чистоте, в каком бы достатке она ни жила, как бы счастлива ни была – о крэнке ей уже не забыть. Он будет вечно манить ее, мысль о нем станет преследовать ее, как призрак, словно аркан, накинутый на шею, – он никогда не перестанет тянуть.
Но Б.Б. ошибался. Ведь он не знал, что у Дезире уже есть свой призрак, что ее шею уже давно стягивает аркан. Под воздействием крэнка призрак таял, прятался и скрывался, и – Бог свидетель – потому она и подсела на наркоту. А теперь, лежа в чистой постели, в доме Б.Б. в Корал-Гейблс, [40] следя за бесконечным вращением лопастей вентилятора на потолке, прислушиваясь к далекому жужжанию газонокосилок и вою автомобильных сирен, она чувствовала, что возвращается, вновь идет навстречу сестре.
Афродита умерла, когда их разделяли. Девочек отправили на операцию, когда им еще и двух лет не исполнилось. Мать прекрасно знала, что операция сложная и оба ребенка могут погибнуть. Но врач ее все-таки уговорил, пообещав, что университет возьмет на себя все расходы. Ведь это был единственный шанс – и для детей, и для науки.
Им предстояло разделить девочек, сросшихся друг с другом от плеча и до бедра – омфалопагус «в легкой форме», как говорили врачи. Да, девочки срослись, но их соединяли лишь мышечная ткань и сосуды. Что же до внутренних органов – только печень была одна на двоих, и врачи надеялись, что ее удастся разделить так, чтобы обе девочки выжили. Причем хирург четко дал понять: да, возможно, оба ребенка выживут; очень возможно, что один из них погибнет; но вероятность того, что погибнут оба, невелика.
И Афродита погибла. Случилось это прямо во время операции, и врачи сказали, что, возможно, ей даже повезло, а то могла бы еще и промучиться несколько дней. Что же касается Дезире, то здесь прогнозы были самые оптимистические. Конечно, у нее на всю жизнь останется шрам, причем довольно большой, но зато она сможет вести нормальное, полноценное существование.