– Вы уж извините, но, по-моему, говорят обо мне. – Офицер встал и направился туда, откуда послышалась речь.
– Милостивые господа, только что один из вас неуважительно отозвался в мой адрес. Я бы хотел знать, кто именно осмелился говорить столь непочтительным образом? – Широко расставив ноги и попыхивая трубкой, поручик смотрел в лицо двум господам.
– А почему, собственно, мы должны отвечать на ваши вопросы? Кто вы такой, чтобы нас допрашивать? – Набравшись смелости, Пейхович даже попытался сделать полшага правой ногой, но струсил и ограничился шарканьем, похожим на неудачный реверанс.
– Повторяю вопрос: кто назвал мое имя? Если я не услышу ответа, то мне придется вызвать на дуэль вас двоих. – На лбу у офицера шнурками вздулись две багровые и толстые жилы, сходившиеся к носу.
– Я к сказанным словам не имею никакого отношения, – поспешил оправдаться Доршт, сделав назад полшага.
– Стало быть, говорили именно вы, сударь, – сдержанно-раздраженным голосом резюмировал поручик.
Пейхович молчал. Васильчиков тем временем неторопливо сдергивал поочередно с каждого пальца правой руки коричневую перчатку, и через мгновенье непременный атрибут повседневного офицерского мундира полетел в лицо коммерсанта.
– Я вызываю вас, господин… как вас там зовут… на дуэль. А чтобы уравнять шансы между военным и штатским – стреляться будем через платок. Дуэль завтра, на рассвете… в семь… у лодочной станции Ртищевой дачи. Позаботьтесь о секунданте.
Пейхович, не проронив ни слова, развернулся и пошагал к дому.
К этому времени Фаворский и Ардашев уже стояли рядом. Клим Пантелеевич поднял брошенную перчатку и, передав ее Брониславу, проговорил:
– Поручик, вам придется изменить решение: Пейхович – человек не военный и принимать участие в дуэли на «тяжких» условиях может лишь в исключительном случае, каковым данный инцидент не является. Это противоречит правилам. А значит, стреляя друг в друга, любой из вас совершит преднамеренное убийство. Более того, вы ставите в сложное положение господина Фаворского, присутствующего при этом разговоре. В случае обнародования этого факта на карьере ротмистра можно будет поставить крест, – убеждал разгоряченного офицера адвокат.
– Если для кого-то следующий классный чин или новое воинское звание выше понятия офицерской чести, то я очень сожалею, что имел неосторожность считать этих людей своими друзьями. К сожалению, нам не по пути. А дуэль может не состояться только по одной причине – либо до нее меня убьют на другом поединке, либо этот господин незамедлительно принесет свои извинения. О секунданте я позабочусь сам. Честь имею, господа! – Васильчиков ушел.
Фаворский закурил и вместе с папиросным дымом выпустил досадное замечание:
– Ну что, Клим Пантелеевич, хорош финал? А? Знаете, мне иногда кажется, что эту смертельную карусель нам никогда не остановить. Ну, посмотрите, злодеев поймали, награды раздали. Я успел даже попросить руки Вероники и получил согласие… Да и Васильчиков вроде бы успокоился. Звание ему вернули. Так нет! Надо было этому Пейховичу выйти в сад и наговорить целый воз обидной ерунды! Когда же кончится эта круговерть?
– Когда найдем убийцу Жиха, – заложив руки за спину, проговорил Ардашев и медленно пошел в дом по каменным плитам садовой дорожки.
В лампе почти выгорел керосин, и, потрескивая, она коптила последними чадными вспышками, отсвечивая то синим, то красным пламенем. Мирно тикали настенные часы. Напротив окна, в кресле, укутавшись в теплый шотландский плед, сидел человек. Он чувствовал, как его тело покрывается липким, как мед, по́том, а во рту опять становится сухо. Дрожащей рукой он поднял стакан и, стуча зубами о стеклянный край, вылил в себя содержимое. Чиркнув спичкой, закурил. Хрустальная пепельница белела в папиросных окурках, которые, попадая в отблески света, казалось, двигались и наползали друг на друга, напоминая собой жирных опарышей, до поры спокойно обитавших в старой навозной куче и теперь кем-то внезапно потревоженных.
«За поповым перелазом подралися как-то разом: поп и дьяк, и пономарь, и губернский секретарь…» – нелепая детская считалочка прочно засела в мозгу и крутилась как заезженная патефонная пластинка. «Какая глупость! Погибнуть от руки полкового пьяницы, бабника и хама? Уйти навсегда в темную и холодную бездну по слепому жребию? Отдать жизнь в руки нелепого случая?» – Мысли глухими толчками отдавались в усталой голове, и кровь шумела в ушах, заглушая угасающее шипение фитиля. Но силы встать и наполнить лампу керосином не было. Страх, всепоглощающий и неизлечимый, как заморская лихорадка, покрывал и опутывал тело паутиной мелкой дрожи; он сковывал волю и судорогой сводил одеревеневшие скулы. В животе противно урчало, а к горлу подступал удушливый комок.
Пейховичу, как и любому другому человеку, хотелось жить, но отказаться от дуэли – значит выставить себя посмешищем в этом маленьком глухом городишке, где каждый каждому сват, брат и деверь. После такого бесчестья ему придется уехать отсюда навсегда. «А как все хорошо складывалось! Но поручик спутал все карты, и уже через пару часов меня может вовсе не быть! И в это невозможно поверить!»
Никогда раньше вопросы смерти не овладевали сознанием коммерсанта с такой силой, как сейчас. Да и кто станет задумываться об этом в молодости? Вот лет в семьдесят или восемьдесят, а то и позже… Когда человек становится немощным и уставшим от жизни, когда пища уже не доставляет былого удовольствия, когда слабеет зрение и трясутся руки, тогда, видимо, и возникает мысль о вечном сне, который представляется уже не столь нежеланным. Однажды глаза закрываются, и человек больше не просыпается. Люди в таких случаях говорят: «Да, бедный Яков… Он уже очень дряхлый. И это, пожалуй, даже лучше для него».
«Но я молод, черт побери! Мне нравится жизнь! Я не хочу умирать!»
Усилием воли он встал и на тяжелых, словно протезных, ногах с трудом доплелся до окна. Светало. Первые робкие блики солнца двигались по земле на ощупь и постепенно набирали силу, отвоевывая пространство для нового сентябрьского утра. На крыше соседнего дома сидела грациозная черная кошка и старательно вылизывала густую шерсть. Мимо прогрохотала телега, а за ней выскочила крохотная, но злая собачонка и зашлась рваным лаем, пытаясь нагнать страху на идущую ровным шагом рыжую лошадь. Проснувшиеся воробьи весело купались в клубах придорожной пыли, чирикая от удовольствия на разные лады. Молчаливые деревья, окутанные утренним паром, просыпались от таинственных снов и благодаря легкому восточному ветру стряхивали с листьев капли ночной росы.
С ужасом негоциант понял, что эта картина уже не для него и скоро он может навсегда лишиться этого… Он никогда больше не увидит, как цветет вишня, не услышит утренней трели соловья, не почувствует запах ночной фиалки, раскрывшейся тихим и теплым вечером. Он никогда не обнимет женщину и не ощутит ее горячее дыхание. Никогда больше… Никогда больше… Теперь ему стало ясно, что все его прежние волнения по поводу срыва многообещающей сделки или недостачи товара – мелочь, не стоящая и ломаного гроша.