— Да я ж!.. — И Настасьица запнулась.
Она своей рукой, своим кистенем ударила Гвоздя в висок, он не должен был выжить, однако каким-то чудом выжил.
— Так-то.
— Садись, — сказала она, указав место рядом с собой, да больше и некуда было.
Данилка сел и уложил сжатые кулаки на колени.
— Мои товарищи с ним о встрече условились. Коли хочешь, можешь и ты прийти.
— Так вот зачем ты меня искал?
— Да. Это — твой…
И Данилка, не зная, как обозначить Гвоздя, замолчал. Впрочем, слов и не потребовалось — Настасья все прекрасно поняла.
Данилка отдавал ей право покарать человека, который, может, и не своими руками погубил ее жениха, однако тому сильно способствовал.
— Так вот ты каков… — негромко произнесла она.
— Да уж каков есть.
— Должницей твоей буду.
Данилка повернулся к ней.
Он не имел опыта обхождения с девками и женками, кроме бурной ночки с Федосьицей. Но чуял — Настасья ведет себя не так, как полагалось бы лишившейся жениха невесте, хотя полгода уж прошло…
— На том свете угольками сочтемся…
То, что у девок свой способ платить такие долги, ему и на ум не пришло. И Настасья сперва удивилась его простоте, ведь любой иной сразу завел бы тонкую речь о способе возвращения долга, а потом вдруг осознала — парень-то как раз не «любой иной».
— Стало быть, наведешь на него?
— Наведу.
— Ох, и отслужу я по Юрашке панихиду!.. — воскликнула она с каким-то диким весельем.
— Ты сильно Юрашку любила? — спросил Данилка.
Кабы кто другой начал задавать ей вопросы про ее любовь, она бы уж так ответила — мало бы не показалось. Но этот был еще так молод, что в вопросе не было ничего обидного, ничего ревнивого, а лишь желание понять — точно ли бывает любовь, за которую убивают кистенем?
Обманывать парня Настасья не хотела. Правда могла показаться ему странной и недостойной ее, однако лучше ему было узнать именно правду, чтобы перешагнуть через нее и больше никогда к этому не возвращаться.
— Я с ним была, — отвечала Настасья. — А вот любить-то и не получилось. Помнишь то дело с княжичем?
— Как не помнить… — проворчал парень.
— У нас осень страшная выдалась, — помолчав, сказала девка. — Наша ватага сразу пятерых мужиков недосчиталась. И по сей день не знаю — то ли их выдал кто, и потом в тюрьмах следы потерялись, то ли сбежали. Остались бабы с детишками, старики, а мужиков — четверо. И — осень… Куда деваться?
— А раньше что вы осенью делали?
— А по-всякому бывало. Могли и на Москве прокормиться. Но для этого медведи нужны, когда с медведями — хорошо подают. А у нас те пятеро не сами пропали, а с кормильцами… Вот мы собрались на совет, да и переругались. Одни говорят — нужно на север пробиваться, к Архангельску, там строгостей поменьше, там прокормимся. Другие — а где на дорогу денег взять? Стали считаться — кто сколько в общую казну внес. И получилось-то, что бабы с детишками ничего не внесли, а только старики и молодые девки-плясицы с мужиками. А летняя-то дорога того гляди скоро раскиснет, а санный-то путь когда еще станет! Старики говорят — расходиться надо, и пусть каждый как сам знает, так и зимует, ни у кого на шее не виснет. Им-то хорошо, они могут на зиму бахарями в богатые дома пойти. Покажут угол в подклете, дадут войлок — на пол кинуть, позволят с края людского стола садиться, что еще старику надо? А они хорошо старинки сказывают, про богатырей, про всякие чуды-юды, прокормятся в бахарях до весны! А прочим куда? Как поняли, что некуда, а потом — как дороги раскисли, так бабы и взвыли! А жрать уже и нечего!
— Так вы и оседлали Стромынку?
— Нет, я не сразу догадалась. Мы в Ростокине по дворам стояли, пока платить было чем. Как денег не стало, так нас и в тычки. Хорошо, что никто не донес — мол, скоморохи беззаконно на Москве объявились. Как быть? Ушли в лес — не ночевать же среди чистого поля! А леса там знатные! Вот мы и перехватили в лесу один обоз — кому-то в Москву мешки с мукой везли, капусту, репу… Обоз-то в три телеги! Мы тех кучеров припугнули да и отпустили с Богом. Даже телеги с лошадьми им оставили — нам-то в чащу уходить, куда мы все это за собой потащим? И то намучались, пока съестное перенесли. Ну и пошел о нас слух…
— Что лесные налетчики завелись?
— Да, куманек. И сами уж не рады были — ну как из Москвы стрельцов пошлют нас ловить? Да только не до Москвы, а до Юрашки слух дошел. Он потом смеялся — баба, сказывают, ростом в сажень и в плечах косая сажень, и голос — как у соборного архиерея, и кулаки — как два чугунка, и кистень-навязень поболее цепа, и как дернет за ручку — ручка из плеча вон, а как дернет за ножку — ножка из гузна вон! И стоит за ней сила несметная…
Она невесело усмехнулась.
— Приехал, сыскал, подивился… Какие уж там налетчики — я, да Третьяк, да Филатка, да Лучка, да Лучкина женка на сносях… Мы-то лишь шуметь да грозить горазды, мы тебе что хочешь сыграем — вот и налетчиков сыграли. А у него-то — доподлинная ватага. Про Юрашку Белого все знали! Он и предложил объединиться. У него в лесу, в самой чащобе, землянки были вырыты, хоть в них зимуй. А нам — куда деваться? Вот так, куманек, стала я прошлой осенью налетчицей…
Данилка и не думал осуждать куму, но ей, видать, что-то померещилось.
— А что, куманек? Мне на Неглинке зимовать следовало? Пьянь, теребень кабацкую за алтын привечать?! Тогда-то и узнала я от него, что есть на Стромынке еще ватаги, и одну чуть ли не княжич водит. Попросил Юрашка нас, веселых, в этом деле разобраться — мы ему княжича и выследили. И стали мы не скоморохи, Данилушка, а портные, — без улыбки сказала Настасья. — За московской заставой с вязовой иголкой стояли… Волей-неволей я с Юрашкой сошлась — нам это на роду написано было, поодиночке мы бы не устояли, а вместе, может, и вышло бы…
— Да будет тебе каяться, — буркнул он.
Данилка действительно не понимал, для чего Настасья все это ему рассказывает. Ему-то хотелось знать, что объединяло ее с Юрашкой, да ей-то зачем нужно, чтобы он услышал правду.
Конечно, неизвестно, как бы у нее с тем Юрашкой сложилось, кабы княжич Обнорский не столковался с Разбойным приказом да не сдал опоенных сонным зельем Юрашкиных налетчиков. Но, коли этой беды бы не стряслось, то и не опоили бы случайно конюха Родьку Анофриева, и не ввязался бы Данилка во все это смутное дело, а так бы по сей день и прозябал на конюшнях незнамо кем, дурачком приблудным…
— Я не каюсь. Ты спросил про Юрашку — я ответила.
— Ин ладно. Как нам с Гвоздем быть?
— Ты сам сказал: Гвоздь — мой!
— Твой-то твой, — и тут Данилка усмехнулся. — Да ведь я его тебе из полы в полу, как купленного коня поводья, не передам!
— Как тебя-то на него вынесло, куманек?