— Умылась бы ты, что ли? — посоветовал Данилка, наблюдая за ее мучениями. — Без белил ты лучше, ей-богу!
— Нельзя без них, грешно, — отвечала Федосьица. — Засмеют! Вон батюшка говорил, что гордыня — смертный грех, а коли девка или баба не хочет белиться и румяниться, стало быть, полагает, будто она и без того хороша!
— Выходит, чем больше белил, тем меньше гордыни? — Данилку это рассуждение позабавило.
— Ну, должно быть, так…
— Но ведь и красы — меньше. Вон Настасья — она разве белится?
— А всяко бывает! Когда плясицей к кому на свадьбу нанимается — тоже все личико вымажет, без этого нельзя… — Тут Федосьица наконец забеспокоилась. — А ты, свет, полагаешь, что она и без белил с румянами хороша?
Ничего на это не ответил Данилка…
Да и что тут говорить? Сама Федосьица спроста ответ подсказала…
Оставив Феденьку у незнакомой Данилке бабы, они поспешили к Китай-городу. Теперь у Данилки уже водились кое-какие деньги — зная, что Федосьица будет беспокоиться о сыне, он остановил извозчика и доставил свою зазнобу к баням не хуже купчихи или боярыни.
Там она уже знала, как подойти с задворков и куда постучать, чтобы отворили.
До сей поры Данилка мылся в кремлевских баньках, которых неподалеку от Боровицких ворот понастроили не меньше трех. В большую, такую, куда ходят семьями, он попал впервые. Его поразило широкое помещение с высокими и низкими лавками, с преогромными ушатами и кадями для горячей и холодной воды. Он представил, как тут в клубах пара мельтешат голые тела, и невольно смутился.
— А, Феденькин крестный пожаловал! — приветствовала его Авдотьица. Была она босиком, в одной подпоясанной рубахе, поверх рубахи — крашенинная распашница, а коса накручена на голову в два ряда вроде венца, отчего статная девка казалась еще выше. — Куму, что ли, ищешь?
Данилка поклонился.
— А что, пришла Настасьица-то? — спросила Федосьица.
— Они с Дунькой у меня и попарились.
Данилку злость взяла — неужто Настасья нагишом среди голых мужиков ходила? Но с другой стороны поглядеть — где еще так удачно спряталась бы лесная налетчица, как среди раздетого народу в бане? Отсюда-то ее добыть мудрено! Кто сунется, того всей баней бить пойдут, да еще и кипятком обварят…
— Так сведи же к ней!
— Так пошли!
Были в бане свои закоулки и каморки, иная для веников, иная для дров, в иной девки-банщицы жили. Водогрейные очаги тоже не посреди больших помещений, а особо стояли. Авдотьица провела Данилку с его зазнобой во двор, не тот, через который они пришли, а другой, там стояли журавли, которыми поднимали в баню воду из Москвы-реки, и там же были деревянные сходни для тех, кто, попарившись, хотел окунуться и вернуться обратно.
— Ну, как ты тут? Не обижают ли? — спрашивала Федосьица.
— Меня, пожалуй, обидишь! А живем мы весело! — рассказывала Авдотьица. — Парнишку намедни привели париться — лет четырнадцати, хорошенький! Все стыдился, прикрывался! А с ним старший, не понять кто, однако не батька. И говорит нам, банщицам, — ну-ка, девки, выберите из себя одну покрасивее, чтобы парнишкой моим занялась. Его уж женить скоро пора, а он и к сенным девкам еще не приставал! На нас смех напал!..
Она звонко рассмеялась.
— Ох, и стыд, и срам, стоим, кто с шайкой, кто с веником, и хохочем-заливаемся! Тот дядька слушал-слушал, да и сам туда же! Ржет, как жеребец стоялый, со взвизгом, сперва себя по ляжкам хлопал, потом нас принялся… И такое тут началось!..
— А парнишечка? — спросила Федосьица.
— А парнишечка-то тем временем и сбежал!
Данилка шел за ними следом, слушая эти глупости с великим неодобрением.
— Вот тут! — Авдотьица стукнула в низкую дверь трижды.
— Да заходи ты! — раздалось изнутри, и дверь отворилась.
Настасья с Дуней сидели в крошечном чуланчике, там же они и ночевать собирались, вдвоем на одной широкой лавке, застланной войлоком.
— Гляди, кого я привела! — Авдотьица, нагнувшись, вошла в чуланчик, и сразу там стало мало места.
Настасья подняла голову и встретила взгляд.
Должно быть, до Москвы-реки добежать и вернуться можно было, пока длился этот взгляд, длился в полном молчании, потому что и Авдотьица, и Дуня поняли — тут что-то не то творится…
Федосьица же, стоявшая рядом с Данилкой, не понимала, почему нет положенных приветственных слов, почему Настасья не встанет, не скажет куманьку «добро пожаловать», не обнимет его попросту.
— Я по делу… — сказал наконец Данилка. — Поговорить надобно.
— А и поговорим, — согласилась Настасья. — Дайте-ка нам потолковать, девушки.
Это было и не просьбой, и не приказанием, а, может, для Авдотьицы — просьбой, для Федосьицы с Дуней — приказанием. Однако посторонилась Авдотьица, впуская в чуланчик Данилку, а затем вышла, дождалась, пока выйдет и Дуня, да и прикрыла дверь.
— Как там наши? — спросила Авдотьица. — Как Лукинишна? Феклица? Марьица? Феденька наш как?
Федосьица поглядела на запертую дверь.
Не было в ней ревности, нет. Она лишь поняла, что с Данилкой ей не по пути. Случайно несколько шагов вместе пройти выпало…
— Не печалься, — все поняв, сказала Авдотьица. — Настасья-то ни с кем не уживется! Она бы и с Юрашкой не ужилась. Я ее насквозь вижу. Ей не мужик нужен…
— А кто? — спросила Дуня.
— Гудок ей со смычком нужен! Да пляска! Она ведь только тогда и радостна, когда играет да пляшет, я ее видела. Ей ни дитяти не надобно, ни нарядов, с ее-то норовом…
— Да и ему-то шут его знает что надобно… — вздохнула Федосьица.
В чуланчике меж тем молчали.
Оба не знали, с чего начать.
Настасьица пыталась понять, что о ней знает и чего не знает Данилка. Он же глядел на отчаянную девку, которая не побоялась обмануть самого дьяка Дементия Башмакова, выдать себя за умершую полюбовницу Саввы Обнорского, чтобы разбойного княжича погубить. И ведь как точно рассчитала — последнее время было девичий обоз зимним путем в сибирские украины, в Иркутск, к казакам отправлять! Вот и отправили ее из Москвы за государев счет, и вывезли, спася тем самым от облав на лесных налетчиков.
Как это с ним обычно случалось в волнении, Данилка стал раскачиваться наподобие сосны в бурю.
Настасьица встала с лавки.
— Ну, здравствуй, куманек!
И шагнула навстречу, желая, как это водится между близкими людьми, обнять кума. Но он отстранился.
— Аль стряслось что?
— Стряслось, — сказал Данилка. — На Москве Гвоздь объявился.
— Кто?!
— Ивашка Гвоздь.