Семейка предлагал начать словесный розыск с той самой встречи Томилы и Перфилия Рудакова. Встреча, с точки зрения Данилы, была чересчур короткая. О чем-то эти двое еще сговаривались в извозчичьих санях, но при Даниле Томила упрекнул Рудакова, что тот не знает, к кому на самом деле попало Трещалино наследство.
Рудаков думал, будто оно досталось Одинцу. Томила утверждал, будто молодому Трещале. И если бы Перфишка знал, кто получил наследство, он бы доставил некий товар из муромских лесов не Одинцу, а Трещале. Что же это за товар, который непременно надобно везти только к наследнику? И почему Томила, решив это дельце по справедливости (коли повез Перфилия смотреть наследство, так ведь и показал, и товар заполучил!), так недоволен и со всех сторон ждет подвоха?..
Данила выскочил из шорной и побежал между стойлами. Ему нужны были Семейка и Богдаш — на Озорного он обиделся.
— До чего додумался, свет? — спросил всегда благожелательный Семейка.
— А вот до чего! Мне и Сопля, и Томила про старого Трещалу толковали. Одинец с молодым Трещалой его наследство никак не поделят. Так не поискать ли нам старого Трещалу?
— На кладбище, что ли? — встрял из соседнего стойла Богдаш.
Он возился с гривой красавца Байрама. В отличие от любимых боярами крутобоких аргамаков с лебедиными шеями Байрам был тонок, в груди неглубок, и шею имел довольно прямую. Богдаш осторожно, чуть ли не по волоску подстриг ему гриву на затылке, а спускаясь вниз, постепенно оставлял волосы все длиннее и длиннее, выкладывая их на левую сторону, как и положено верховому коню. Если незнающий человек поглядит — впрямь Байрамкина шея лебединой покажется.
— Коли берешься в мерзлой земле ковыряться, то можно и на кладбище, — не стал спорить Данила. — Надо поискать, где он жил, соседей и знакомцев расспросить — что за наследство такое. Может, тамошний поп знает?
— Наследство? Да при чем тут оно? Если мы еще начнем свары между стеночниками разбирать, то нашего дела никогда не кончим! — разумно заметил Богдаш.
Но Семейка так не считал.
— Знаю я одного человечка, он как-то сказывал, что по соседству от него этот старый Трещала живет, — сказал он. — Дай-ка я завтра туда наведаюсь.
— Так завтра ж Масленица! — воскликнул Богдаш.
— Ну и что, свет? — удивился Семейка. — Прикажешь целую неделю блины жрать, а про дело позабыть?
Богдаш недовольно хмыкнул. По всему выходило — коли деревянная книжица не сыскалась до праздника, то придется ею заниматься и в праздник…
Тут-то и явился дед Акишев. Он в качестве задворного конюха должен был обеспечить полный порядок на Аргамачьих конюшнях, особенно в такие дни, когда государь наверняка должен был появиться.
Конюхи выслушали, что дед о них думает — обо всех вместе и о каждом в отдельности. Конюхи склонили головы, признавая дедову правоту, и беззаветно взялись за вилы…
И утро Масленицы застало конюшни сверкающими чистотой!
Спозаранку топился водогрейный очаг, кони стояли на чистой ржаной соломе, жевали овес, конюхи в свежих рубахах разносили по стойлам подогретую воду. Лепота, да и только!
Одному лишь Даниле что-то мешало жить…
Оно ворочалось в голове, притоптывая, как будто Томила с гуслями на коленях — носком сапога. Это «тра-та-та, тра-та-та», а затем какой-то сбой, лихой перескок, требовали слов — и слова наконец воскресли!
— А любил я поповну под лестницею… — пропел Данила и, в полном изумлении от собственного голоса, продолжал: — А за то меня кормила яичницею!.. Тьфу!
— Ты что это там бормочешь? — полюбопытствовал Тимофей. — Чертей гоняешь? Так через левое плечо плюй.
Это было лишь началом.
Треклятая поповна прилипла к Даниле хуже тех репейников, в которые однажды его втащил вредный Голован. И хуже того, Богдаш тоже прислушался, велел повторить, расхохотался, одобрил припевку — и сам стал ее бормотать, и сам стал отплевываться! Но не помогало.
И дня не прошло, как поповна с яичницей поселилась на Аргамачьих конюшнях, во всех закоулках, так что к вечеру дед Акишев сравнил ее с недавней чумой, причем о чуме отозвался как-то более похвально…
Ближе к обеду выбежал Семейка, велев сказать деду, коли будет ругаться, что ненадолго. И впрямь вернулся скоро. Как оказалось, из остатка башмаковских денег брал извозчика.
— К ним и не подступись! Пьяны с утра, горды, как петухи! — рассказывал он, сидя в шорной. — Вся Москва поднялась да по гостям ездит! У всех — званые блины!
— А когда твоя сестра напечет? — спросил Богдаш, стоя в проеме, где отродясь не навешивали дверей.
— А к четвергу обещалась.
— И лучшие бои — в четверг! — Богдаш даже расстроился. — Как же ты не додумался? Ну хоть разорвись! Договорись с ней на пятницу, что ли?
— Коли успею. Поди-ка сюда, свет, — Семейка поманил рукой Данилу.
Тот вошел и сел на указанное место, рядом с товарищем.
— Уж и не знаю, откуда в тебе такое, хотя пора бы и привыкнуть, — сказал Семейка. — Коли угадываешь — так, наверно, Божий дар. А коли своим умом доходишь, то не пойму, где у тебя, свет, столько ума помещается. И из чего он, твой ум-то, такое плетет… Я ведь дошел до Трещалиного домишки-то.
— Которого?!
— Да не вопи — покойного Трещалы. И с соседями потолковал. Данила, держись за лавку крепче. Старик похоронил свою старуху, жил один, да стал совсем плохой, к внукам перебираться не желал, и внучка с ним сынка своего поселила, чтобы за прадедом присмотрел. И все соседки парнишку знали, он с их детишками играл. А после дедовой смерти пропал парнишечка. Что ты на это скажешь?
— Ого! — сказал вместо Данилы Богдаш.
— Сколько ему лет было? — сдвинув брови, спросил Данила.
И видно было — мысль уже проснулась, уже барахтается…
— Все сходится, свет. Одиннадцать, двенадцатый. Соседки заметили, что второй день играть не выходит, побежали поглядеть, не заболел ли, — а там только мертвый Трещала у остывшей печки.
— Когда это было — спросил?
— Да Господь с тобой, свет!.. — Семейка беззвучно, как всегда, рассмеялся. — Хорош бы я был, кабы про главное не спросил. Утешь свою душеньку — на Тимофея-апостола.
— Наш парнишка! — произнес Богдаш. — Так это что ж выходит? Что Трещалино наследство?..
— Дивны дела твои, Господи! — молвил, присоединяясь к Желвакову удивлению, Семейка. — Вот до того, что деревянная грамота, из-за которой Земский приказ чуть не взбесился, и есть Трещалино наследство, додуматься было мудрено. На кой шут подьячим это сокровище? Ведь они из-за той грамоты всех на ноги подняли! Кабы не они — и Башмаков бы не забеспокоился.
— Это еще доказать надобно, — заметил Богдаш. — Коли грамота не из Верха вынесена, то и Башмаков может спать спокойно. А для того неплохо бы ее все же ему представить.