— Третьяк? Ты, что ли? — Семейка опустил руку с ножом и выглянул из-за угла. — Что еще стряслось?
— Послушайте-ка, чего было! — выкрикнул Третьяк, нагнав конюхов. — Уже не мы за кладознатцами гоняемся, а они за нами!
— Ого?!
— Ф-фу! Ну, слушайте, рты разевайте, да ворону не поймайте. Стоило мне с вами расстаться да к Маросейке повернуть — человек за мной, гляжу, увязался. Я нарочно свернул — и он за мной свернул. Ну, думаю, не иначе — признал… И сдаст он меня первому же стрелецкому караулу! Ну-ка, думаю, а не взять ли ноги в руки?.. и все скорее, все скорее пошел. А он сзади как гаркнет — постой-де, добрый человек, я так бегать не навычен! Я ему — а на что я тебе понадобился? Он мне — а дельце есть.
— И ты подошел? — спросил Семейка, пряча засапожник.
— Так я же не с голыми руками. И у меня за голенищем не пусто. Сошлись мы. Он и говорит — видел-де, как ты с товарищами с Абрамкой-кладознатцем разговоры разговаривали. И я, говорит, того Абрамку знаю, он только цену набивать горазд. Он с вас как начнет брать — и на просфору девятичиновную, и на молебны, и на богоявленскую воду, уж не рады будете, что связались. А возьмете ли клад — то еще вилами по воде писано. Я ему — а что, уж не ты ли поможешь клад взять? Он мне: да для того за тобой и бегу! Про медвежью харю, говорит, наслышан, и как тот клад взять тоже знаю, да там такое дело — клад-то не для пугливых. Многие уже его взять пытались, да прочь бежали, порты обмочив. А вы четверо, я гляжу, люди основательные, стало быть, нам вместе брать тот клад на роду написано! Вот такой ловкий мужичок мне попался.
— И сговорился ты с ним?
— На всякий случай — сговорился! Назвался он посадским человеком Коробом и тоже много хвалился, что клады брал. Ох, чую, отыщем мы и впрямь котел с жемчугом!
— Почему с жемчугом? — полюбопытствовал Данилка.
— А про него всякие слухи ходят. Ты еще мал, да и ты молод, — это относилось к Семейке, — а я уж пешком под стол ходил, когда наши поляков из Москвы вон выбили. А было это, чтобы не соврать, в сто двадцатом… или в сто двадцать первом?.. Батя сказывал — на третий день, как новый год наступил, в сентябре, значит. Длилось Смутное время немало — лет с десяток, поди. Поляки шарили всюду, и все, что можно было, от них добрые люди прятали. А что не удалось упрятать, то они брали и с собой возили. Как им хвост поприжали — тут и они принялись добро в землю закапывать.
— Ты про котел-то расскажи! — напомнил Данилка.
— Обычный котел, говорят, был, не слишком большой, медный и с крышкой. Когда поляки в Москве обосновались и обители грабить начали, сказывают, матушки-инокини из Никольской обители…
— Это где же такая? — удивился Семейка.
— А на Никитской была, еще при покойном государе сгорела. Так вот, обобрали матушки все оклады с образов, все жемчужное шитье, все дары, что обитель от бояр и от государя получала, взяли и сложили в котел. И три молодые инокини как-то ночью повезли его в лес — хоронить, да и не вернулись. Полякам ли в лапы попались, иное что стряслось — неведомо. А про то, что есть такой клад, котел с жемчугом, многие слыхивали.
— Коли сестры — откуда у них медвежья харя? — разумно спросил Данилка.
— А с чего ты взял, что харя на котел с жемчугом глядит? — не менее разумно спросил его Семейка.
— И харе у инокинь взяться неоткуда, и та, что ты, Данила, сыскал, на что-то иное глядит, а про котел я к слову вспомнил. Маленьким был, хотел его откопать. А хорошо бы — сразу бы поднялись! И скоморошество бы побоку.
— Нет, дядя Третьяк, тот клад — не про нас.
— Это почему же?
— Что у церкви взяли, то церкви же и нужно вернуть.
Семейка сказал это до того строго, что Третьяк, собравшийся было возражать, лишь кивнул.
— А куда возвращать-то? — встрял Данилка. — Той обители уж лет тридцать, почитай, нет!
— Мало ли обителей на Москве? А то, что люди Богу отдали, обратно в мир возвращать негоже.
Данилка вздохнул — вот и еще один проповедник сыскался. Мало было Тимофеевых нравоучений!
— Так как же мне с тем мужичком-то быть, со вторым кладознатцем? — спросил Третьяк.
— А о чем ты с ним условился? — полюбопытствовал Данилка.
— А встретиться уговорились сегодня на закате у Николы Угодника, что в Столпах. Сразу вас с ним и познакомлю. Я сказал — с товарищами посовещаться надо. А он мне — ну, совещайтесь, только знайте — я за помощь и возьму дешевле, и головы вам всякой ересью морочить не стану. И телега с лошадью, говорит, тоже у него есть.
— Ин ладно, — молвил Семейка. — Времени в обрез. До вечера, Третьяк!
— Бог в помощь!
* * *
Стенька извелся, шатаясь взад и вперед вдоль боярского забора.
Отец Геннадий немилосердно задерживался. Коли он понял, что Артемка Замочников обречен и переносить его в обитель бесполезно, то что же это за исповедь такая бесконечная? Как если бы тот Артемка был налетчиком со Стромынки или с иной большой дороги и числил за собой под двести душ покойников!
В первые счастливые месяцы их супружества Наталья научила Стеньку измерять время молитвами. Поставит что следует в печь и другими домашними делами займется, а сама знает — чтобы, скажем, яичко сварилось, десяти «Отче наш» должно хватить, притом читать следует вдумчиво, а не частить, как порой бывает в церкви. И душе спасение, и яичко не сварится до того, что желток окаймлен синим.
Эту нехитрую науку Стенька вспомнил, когда мерил шагами забор боярина Буйносова. До сих пор ему не доводилось молиться за болящих и помирающих, поэтому подходящей молитвы он не знал, своими словами обращаться к Богу он не решался, и потому приспособил один из немногих известных ему тропарей.
— Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние твое, — бормотал он, мысленно добавляя: того горемыку Артемку, коли будет на то твоя воля!
— …победы православным христианам на сопротивныя даруя… — бормотал он дальше с мысленным определением «сопротивных»: это были те, по чьей милости пострадал ключник, и нехристи, заварившие диковинную кашу с медвежьей харей. В какой-то мере слово относилось и к государевым конюхам…
— …и Твое сохраняя крестом Твоим жительство!
Стеньке казалось, что этот тропарь он прочитал не менее тысячи раз, перемежая его «Отче наш» и «Богородице, Дево, радуйся». На самом деле вышло, конечно, поменьше. И, удивительное дело, странная молитва земского ярыжки оказалась настолько искренней, что дошла до Господня слуха.
По ту сторону забора началась возня. Створки задрожали, качнулись и медленно поехали вовнутрь.
Первым вышел отец Геннадий, за ним два боярских холопа несли носилки, на носилках же, покрытый льняной простыней, лежал лицом вниз человек. Стенька кинулся к нему, незнакомому, как к родному. Мертвого-то несли бы лицом вверх!