Умение это он освоил еще в давние годы, когда в оршанскую школу бегал.
— Дело, стало быть, не в кладе, а в чем-то ином дело, а в чем — леший его разберет, — негромко и быстро заговорил Третьяк, — а леший — он таков, что на пакости готов, и будет вместо клада горе и досада!..
Скоморох в нем все-таки был неистребим!..
— Он меня зачем-то в сторону зовет, — под Третьяково скоморошество прогудел Данилка. — Дайте мне отойти незаметно…
Семейка чуть заметно кивнул — да и взял Третьяка за грудки.
— Ты что это за слово вымолвил? Как у тебя только язык повернулся?!
— Да смилуйся, Семен Ефремович, я совсем не то хотел сказать!
И дальше они принялись толковать уже тише, совершенно не обращая внимания на то, что парня рядом с ними уже не было.
А он вдоль банной стеночки — да за уголок…
— Я с тобой, свет, потолковать хочу, — тихонько сказал Данилке кладознатец.
— Что же, потолкуем, — согласился Данилка.
Абрам Петрович отвел его в глубь двора.
— Вот вы втроем пришли, — сказал он. — Ты, да тот татарин, да скоморох. Глядел я на вас, глядел и думу думал. Ты, свет, молод, кладов еще не брал, а я их не один уже взял! И вот что я тебе скажу — клады стариков не любят. Старик — он грехами богат, не всякий же грех попу на исповеди выскажешь. Да и на что старику деньги? Вклад разве в обитель за себя внести?
Хотел было Данилка возразить, что Семейку стариком называть рано, да удержался. Можно сказать, рукой себе рот прихлопнул, пусть и незримо. Ведь к чему-то же кладознатец клонил?..
— Татарин тот уж немолод, — продолжал Абрам Петрович. — И скоморох тоже, поди, до внуков дожил. А тебе, чай, годочков двадцать? Самые святые годы! Уже и разум есть, и силушка, и грехов не накоплено! Или уж накопил?
— Да наберется, — сразу вспомнив Федосьицу и покраснев, буркнул Данилка.
— Ох, знаю я ваши молодецкие грехи! Эти — Господь прощает, — обнадежил кладознатец. — Так вот что я сказать хочу. Вы же все втроем на ту харю набрели?
— Втроем, — согласился Данилка.
— А как это вышло?
— По делу ехали, службу исполняли, торопились, после дождей дорога в лесу топкая, решили тропами, там посуше, — объяснил Данилка. — Вот я ее и увидел.
— Стало быть, запомнили, где та харя, и дальше поехали? Вокруг не шарили?
— Так торопились же! — Данилка похвалил себя за то, что вспомнил уговор — не рассказывать кладознатцу о мертвом теле.
— Так послушай меня, свет. Коли мы вчетвером за кладом явимся, трое старых да один ты — молодой, кладу это может не понравиться, он еще подумает — даваться в руки или нет. Он, может, и вовсе не покажется.
— А как он показывается?
Данилке представилось почему-то, что земля под ногами делается прозрачной, и в глубине сама откидывается крышка окованного сундука, и из него распространяется голубое сияние жемчугов и самоцветов…
— По-всякому бывает. Случается, что и в свином образе. Ты крестишься от ужаса — откуда это ночью свинья в лесу взялась? А это клад вышел, тебя испытывает. А мне как-то в подлинном своем виде показался. Был косогор — и нет его, а стоит сундук, весь железными полосами окован, аршина два в длину, не меньше, и обтыкан по бокам большущими костями! У меня — мороз по коже! Я его закрестил — он и пропал. Кто его знает, чьи это кости. Я ведь, свет, когда иду клады брать, и образа с собой беру, и ладанки, и молебны служу.
— И помогает? — спросил Данилка.
— Я вот с боярином одним, имя называть не стану, клад брал. У него старая кладовая роспись имелась, но он в ней разобраться не умел. И как собрались мы — молебен отслужили, исповедались оба, причастились. И взяли мы кубышку с серебром и с золотом, еще в Смутное время зарытую. Боярин щедрый был — я десять рублей у него взял. Так вот, послушайся, молодец, доброго совета! Уйди ты тихонько от своего татарина со скоморохом! Ты ведь и сам знаешь, где та харя к дереву приколочена! Мы вдвоем пойдем да и возьмем клад!
Такого предложения Данилка не ожидал. И тут же вспомнил предупреждение Третьяка — мол, чересчур хорошо кладознатец понимает свою выгоду…
— Нет, батюшка Абрам Петрович! — твердо сказал он. — Товарищей обижать не могу!
Должно быть прав был дед Акишев, утверждая, что упрямство у Данилки на лбу написано. Кладознатец, видать, разумел той же самой грамоте, что и дед, слово прочитал и выводы сделал.
— Та что ж ты ершишься? Ты до конца дослушай. Я тебе про что толковал? Что клады стариков не любят, что охотнее к молодым в руки идут! И вот я придумал, как клад обмануть, а ты сразу «нет»! Мы за кладом-то пойдем вдвоем, а как добудем — поделим на четверых! Как тот скоморох говорил, каждому — четвертую часть. Им и трудиться не придется — готовенькое принесем!
Рассуждение казалось разумным.
— Стало быть, вдвоем поедем? — уточнил Данилка. — А им потом подарок преподнесем?
— Правильно ты молвил — подарок! Вот отслужим мы с тобой молебен святому Иоанну Новгородскому, который распечатать сосуд с кладом помогает… Да ты, чай, про такого святого и не слыхивал? Погоди, уж я тебе расскажу!
— Да знаю я, как он беса в рукомой посадил, — не желая продолжать этот странный разговор, отвечал Данилка. — Знаю, как на бесе в Иерусалим летал!
— Коли знаешь, так и слава Богу, — совершенно не обидевшись, сказал Абрам Петрович. — А вот про то, что после молебна следует взять девятичиновную просфору, в честь девяти чинов ангельских, и с ней идти клад брать — того ты не знал!
— Куда уж мне… — Данилка сделал обиженную рожу.
Ему показалось странным, что старик вдруг взялся объяснять ему такие тонкости ремесла. Но тут же пришло понимание — завлекает!
— А еще могу научить, как клад закопать, — пообещал Абрам Петрович. — Там тонкостей и премудростей много, но главное — поставить кладу ограду. Хоть из сухой травы, хоть из рыбьих костей! А заговор такой — кладу я, раб Божий, поклажу, каменным тыном огораживаю, каменной дверью запираю, на тридевять замков, на тридевять ключей, во един ключ, во един замок, через этот тын никому не хаживать, никакой птице не летывать. Вот так ограда словесно образуется.
— И этого довольно? — спросил Данилка.
— Нет, еще замок заговору нужен. Замок и ключ. Вот замок — как утвержден Иерусалим на земле, так да утвердится клад мой в земле твердо, будь заговор мой от востока до запада, от седьмого неба и в третью бездну!
Кладознатец увлекся — его голос и до седьмого неба воспарил, и в третью бездну с громом и грохотом сорвался, а в глазах такое просверкнуло — и Боже упаси!..
Данилка испугался, что сейчас вся купеческая дворня на такую проповедь сбежится, но люди, видать, уже притерпелись к затеям кладознатца.